Иду над океаном

Он проверил сам все, что было нужно для операции, и, обернувшись к сопровождавшему его персоналу и не глядя ни на кого, сказал:

— Прошу мыться. Через двадцать минут начнем.

С Аней Меньшенин говорил и вчера и позавчера. И вообще, всякий раз, обходя больных, которые интересовали его, он особенно долго задерживался в ее палате. И вчера он ей сказал властно и, как подумалось Марии Сергеевне, грубовато:

— Выбросить всю дурь из головы, голубушка, и спать. Я запрещаю тебе думать об операции и о своем месте в жизни. Ну-ка, дай руку…

С постели поднялась ломкая, почти прозрачная рука, Меньшенин положил ее к себе на бицепс.

— Сильный? — спросил он.

Аннушка кивнула.

— Так вот, если ты мне не поможешь, то и моей воловьей силы не хватит. Поняла?

— Да.

— Спать.

— Хорошо.

— И не думать!

— Хорошо, Игнат Михайлович…

Они вошли в палату Аннушки. С плоской стерильной подушки их встретили Аннушкины глаза — пристальные, немигающие. До подбородка ее укрывала простыня. И рядом уже стояла тележка из операционной. Аннушка отвернула голову.

— Я думала, что вы не придете. — В ее голосе слышались слезы.

— Как это — не приду? — хмуро спросил Меньшенин.

— Не вообще, а ко мне сюда…

— Глупости. Я тебе все сказал. Ты готова?

— Да, скорей. А то мне расхочется жить.

— Дуришь, голубушка…

Аннушка прикрыла глаза и отрицательно покачала головой.

Меньшенин взял из-под простыни ее руку. Простыня открыла ее почти по пояс, и стала видна маленькая, нежная, отвыкшая от лифчиков грудь. Меньшенин сказал:

— Ты молодец… Я тебе правду скажу, еще нарожаешь детей. Только это уж не по моей части… И красивой будешь… Ты и сейчас красива.

— Нет.

— Красива. А потом еще красивей будешь.

И Марии Сергеевне было не странно слышать этот разговор. Заговори Меньшенин иначе, так, как говорили все они — и Мария Сергеевна, и Арефьев, и даже Минин, — избегая самого главного, оберегая больного и себя от раздумий, было бы хуже.

— Ну, давай, Анна, поезжай!.. Сейчас я приду. И Арефьев придет, и твой врач — Мария Сергеевна. Видишь, какое блестящее общество.

— Зачем так много? — с иронией сказала Аня. — Редкий случай?..

— Ты знаешь, кто я такой? О, брат, тебе учиться и учиться и не достать меня. Тебе просто повезло. Лауреат, и доктор, и профессор, и прочая, и прочая. Учиться они у меня будут… Давай поезжай. Сестра, в операционную!..

И вот операция окончилась. Меньшенин сейчас в кабинете Арефьева. Туда им подали чай в больничном дюралевом чайнике. В ординаторской оживленно. Все операции проведены, и все благополучно. Врачи говорили чуть громче обычного и говорили охотней, чем в иные дни — после напряженной тишины операционной, после скованности, которую несет стерильность, после пережитого и передуманного. Это звучало в каждом. «Это», — Мария Сергеевна так про себя и называла то состояние, в котором находилась она сама и которое так хорошо понимала в других.

Она понимала их еще и потому, что «это» было ей уже знакомо по прежней жизни — по войне. Такими возвращались летчики: уже подсчитаны пробоины и перевязаны раны, но еще не все вернулись, еще не известно было, вернутся ли все, кто улетел, но сами-то они живы, дымные трассы зенитного огня, тянувшиеся, словно щупальца, к плоскостям их машин, — позади… Уже ни «мессеры», ни собственные неполадки им не страшны, и задание, несмотря ни на что, выполнено.

«Это» было хорошо знакомым состоянием для Марии Сергеевны. Сама того не зная, вернее, не отдавая себе отчета, многие дни своей жизни Мария Сергеевна прожила в таком состоянии или в предчувствии его. Даже на фронте в самые трудные дни она испытывала «это» оттого, что находится в гуще событий, как ей казалось, в самом центре, в самом главном месте. И там, в особняке, где помещался фронтовой дом отдыха и куда она сопровождала своего командира полка, она встретила Волкова с «этим» в душе. И замуж за Волкова шла с «этим». На свадьбе, скоропалительной, но от этого не менее веселой и серьезной, она сидела рядом с ним — впервые за два года в белом платье. Это платье было сшито армейским портным из парашюта при консультации немца-закройщика, которого ночью подняли люди из комендантской роты, а офицеры разных рангов, находившиеся здесь, были друг с другом на равных. Командующий армией тоже приехал на свадьбу, не садясь, выпил стопку водки и, поглядев на нее один раз, больше уже не смотрел, точно поверил ей сразу же, а уезжая, он вздохнул и с сожалением сказал, что остался бы и дольше, но должен ехать. Потом, уже у дверей, он добавил просто и сердечно: «Какой там должен, не должен я никому и ничего. Свадьба ваша со мной пропадет. Оттого и еду».

Потом были годы, когда «это» уходило куда-то далеко-далеко и она жила с непонятной тишиной внутри. Но она знала, предчувствовала — «это» еще будет. Так и застарело на ее лице и укоренилось выражение тревожности и радости. Вернее, даже и не самой радости, а ожидания ее. Брови всегда словно были готовы взлететь над серыми глубокими глазами, а губы точно вот-вот приоткроются.

Сейчас в ординаторской, еще не освободившись от напряженности, Мария Сергеевна сидела за столом и глядела на свои руки, сцепленные на стекле. Терапевт отделения присел на стул возле телефона — это было как раз напротив Марии Сергеевны. Черные и круглые глаза его влажно блестели. Он тоже был на операции, помогал переливать кровь. Он бывал почти на каждой операции, но если в других случаях он переливал кровь сам, то здесь он только готовил системы и ампулы.

— Ну как, Мария Сергеевна? — негромко спросил он, невольно пригибаясь, чтобы заглянуть ей в глаза. — Здорово?

— Да, — тихо ответила она.

— Профессорская работа…

Терапевт был прав — работа профессорская. Мария Сергеевна понимала это отчетливо, но она знала еще и другое. Ее положение позволяло ей общаться с очень интересными хирургами, она видела их и у себя дома, они бывали у них на даче под Москвой. Она имела все основания считать, что и Волкову интересно общество медиков, он находил о чем с ними говорить. Летчик до мозга костей, Волков был с ними более в своей тарелке, нежели она — врач и хирург. Но ей даже нравилось чувствовать себя в эти минуты только женщиной и дилетанткой. Однажды, услышав обрывок разговора Волкова с профессором, она не обиделась.

Профессор заговорил:

— Знаете, генерал, в сущности, хирурга с большой буквы, ведущего хирурга в мировой медицине из женщины ни разу не вышло. Есть в них, знаете ли, какое-то неистребимое сердоболие. А в сущности я хотел сказать иное. Вы хорошо женились, генерал.

Закидывая голову, сильный, загорелый, Волков громко засмеялся, показывая крепкие белые зубы. Профессор улыбался. Видимо, и ему нравился Волков. Да, тогда Мария Сергеевна не обиделась.

Сейчас, после слов терапевта, она не испытала прежнего светлого умиления собой, ей вдруг сделалось горько и тоскливо.

В Москве, в клинике, Мария Сергеевна видела много блестящих операций. Это была иногда поразительная виртуозность, награждаемая аплодисментами, когда оператора в коридорах встречали студенты и врачи, наблюдавшие за операцией издалека, с комментариями руководителя практики. Оператор — усталый, подчеркнуто замкнутый — шел сквозь расступающиеся перед ним белые халаты и крахмальные колпаки.

Меньшенин же стоял над операционным столом словно медведь — неуклюжий, широкоплечий, лобастый, резкий. Лишь изредка он ронял два-три слова по ходу своих действий. Но этого было достаточно, чтобы все стало понятным. Он не крикнул на Варю и ни разу с раздражением не окинул взглядом ассистента. Случилось так, что не операционная бригада пристраивалась к нему, а он сразу нащупал привычный для этих людей ритм и работал вместе с ними. Странное «это» владело сейчас Марией Сергеевной, и она вспоминала операцию с примесью горечи, неудовлетворенности собой, с чувством какого-то непонятного стыда за себя и за свое прошлое.

Не профессор — светило хирургической науки, а просто мастер-хирург чувствовался в каждом движении Меньшенина от того момента, когда он разговаривал с Анной накануне, до последних мгновений уже в ординаторской, когда он чуть застенчиво и грубовато попросил чаю. Вероятно, не зайди за ним Арефьев, он так и остался бы в ординаторской среди врачей и неловко бы маялся, не зная, куда деть руки и как себя вести.