Иду над океаном

— Он солдат. Как это — захочет.

— Нет, — Артемьев покачал головой. — Не тот случай. Хорошо, что ты Наталью берешь с собой. Только дай им возможность поговорить. Может быть, это очень серьезно у них.

— Ты считаешь, так будет лучше?

— Не знаю, — сказал Артемьев. — Этого никто не знает, даже они сами. Но я бы так поступил. Ты же сам любишь ясность во всем.

— Хорошо, — сказал Волков и громко позвал: — Владимир и Наталья! Вот что, солдат, — сказал Волков, когда Вовка вытянулся перед ним, а Наташа остановилась поодаль, тихая и бледная. — Вы взрослые люди. Я поеду с генералом. До отлета полтора часа (он почему-то сказал не до «старта», а до «отлета»). У вас вполне достаточно времени, наведите порядок в своих делах. Ты, Владимир, отвечаешь за опоздание. Все.

Волков выговорил это, внутренне усмехаясь, видя, как лицо мальчишки напряглось, почти сошлись над переносицей тонкие брови, как сверкнули и ушли вглубь черные его глаза. И понял, что немало труда стоило Володьке сдержаться, — даже сапогами переступил, и руки его, опущенные уставно, пошевелились. Волков почему-то не допускал мысли, что у Володьки и Натальи может быть что-нибудь серьезное. Блажь это — поблажат и пройдет, но он уступил Артемьеву. И разговаривал с обоими с легким сердцем, позволяя себе любоваться их молодостью и смущением. Только где-то в глубине души была догадка — не прав он и нехорошо все это выглядит, не по-отцовски.

Володька подчеркнуто четко повернулся перед ним через левое плечо. Так он никогда не делал. Волкову показалось, что в его глазах зло сверкнули слезы.

Оба генерала смотрели, как решительно, точно на плацу, с негнущейся спиной шагал Володька к машине, как плелась за ним вслед Наталья.

— Да-а… — протянул Артемьев. — Лихо мы с тобой распорядились. Ничего не скажешь.

— Черт его знает, — пожал Волков плечами. — Добра ведь им, сосункам, хочешь…

Время, отведенное Волкову для пребывания на этой земле, истекало, а у него еще масса дел не решена. И были это главные, больные какие-то дела. Ольги он уже не мог увидеть, она уехала в командировку. При воспоминании о ней ожило ее лицо таким, каким он видел его в свой последний визит к ней — добрым, светлым, мягким каким-то и неуловимо загадочным. Эта загадочность-то и смущала Волкова, и мучила его, и какая-то горечь оживала в нем при воспоминании. Что-то было в Ольге ироническое и чуть снисходительное, точно дочь жалела его и не хотела сказать чего-то очень важного.

А еще нужно было ему увидеть Марию. Может быть, единственное в жизни не мог он оценить и разложить по полочкам, как научился оценивать свои и чужие поступки, события и явления в армии, — это свои отношения с женой. Он чувствовал какую-то правоту за женой, но быть объективным ему не позволяла горечь. И себя он не мог поставить на ее место именно из-за этого. Не так-то много времени им осталось, — думал он. И не понимал, почему она сама об этом не думает, почему она так расточительна. В одном он был убежден: в семье все должно быть подчинено главному. Главное — это его работа, это новое его назначение. Он оставлял мысленно за ней право на поиск и на желание удачи, — все это он понимал, но не до такой же степени и не в этом возрасте. Но улететь и не зайти к ней в клинику, не увидеть ее в последние минуты здесь — значило признать, что в их жизни что-то произошло непоправимое и тревожное. А он не хотел этого. И он сказал Артемьеву:

— Мы еще должны заглянуть в клинику. У Маши сегодня очень важная операция.

…Алое перышко спидометра покачивалось за цифрой «100». Черная «Волга» стелилась над асфальтом широкого шоссе. Они шли в левом ряду почти над разделительной полосой, словно Вовка хотел разбиться. Шоссе, как всегда, было забито транспортом — два потока тянулись за город, два таких же текли им навстречу. Над шоссе стояло марево отработанного газа, пыли.

Было шумно и жарко, но в машине царила тишина. И если бы можно было слышать это, Наталья, неподвижно сидевшая рядом с Вовкой, так и не поднимая от самого дома головы, слышала бы, как яростно клокочет в нем сердце. И все-таки стремительная езда успокоила его. Уже за городской чертой он расслабил пальцы на руле, почувствовал, что в нем нет прежней обиды.

Он покосился на свою пассажирку, увидел ее бледную щеку и то, как неподвижно лежат на стиснутых коленях ее руки — ладошками вниз, точно она прикрывала колени. И вдруг он подумал, что ничто не имеет значения. Главное, что она сидит вот здесь, всего в двадцати сантиметрах от него — и это было так близко, что он отчетливо ощущал тепло, исходящее от нее. У них почти не осталось времени, чтобы что-то поправить или что-то изменить. И стоит ему коснуться ее пальцами — она не уберет руки… Он так и сделал. И она действительно не убрала рук со своего колена. Только ниже наклонила голову. И вдруг тихо сказала:

— Неужели ты на самом деле ничего не понимаешь?

Вовка не ответил. Тогда она подняла голову и посмотрела на него. Щемяще хороша была она — и это ее бледное, залитое светлыми слезами лицо, и белый воротничок кофточки на тонком и беззащитном горле — все было адресовано ему, все было для него — и навсегда. Наверное, в жизни каждого человека бывают такие мгновения, когда будущее открывается до самой своей бесконечности. И Володька почувствовал, что он готов заплакать, что он плачет, слезы сами собой текут по его лицу, и ему не стыдно этого.

Здесь была отводная дорога, по ней осенью с полей вывозят зерно. Она тянется на многие километры, и по ней он возил генерала Волкова в ближайшую часть, когда они хотели сократить дорогу. Он свернул туда и повел машину, ничего не видя перед собой. Потом он остановил машину и уткнулся лицом в согнутую на рулевом колесе руку. Наталья сама взяла его голову обеими своими ладонями и посмотрела ему в глаза близко-близко, так близко, что он ничего, кроме ее глаз, не видел. И это было удивительно: семнадцатилетняя девочка оказалась старше его — она была старше его прежде в своей капризности, была старше потом, в страхе, что испытывала в его присутствии, она оказалась старше и проще в любви, а что это была любовь — она не только не сомневалась, она не думала о том, как называется то, что происходило с ними сейчас.

Мотор заглох, в открытые окна тек густой, прогретый солнцем, насыщенный запахом зреющего хлеба и спелых трав воздух. И это всего в нескольких десятках метров от шоссе, по которому с гулом проходили тяжелые машины.

Наталья вышла из машины — прямо в степь, словно ступила в воду. Некоторое время шла одна, не оглядываясь, и колосья закрывали ее до пояса. Потом Володька догнал ее.

— Прости меня, — сказал он, не дотрагиваясь до нее. Она отрицательно покачала головой. Он повторил еще раз: — Прости… — Наталья снова отрицательно покачала головой и вдруг шагнула к нему — их разделяло только полшага. Она обняла его и сказала:

— Что бы ни случилось — я твоя, Вовка. Твоя. Я сразу была твоей. И если бы ты захотел… Если ты захочешь… Не жалей меня… Это на всю жизнь. На всю жизнь, понимаешь…

Вверху брел вертолет, нехотя перемалывая лопастями огромного винта выцветшую синеву неба. И она подумала, что летчики видят их двоих, видят брошенную машину с распахнутыми дверками. Но она, ликуя мысленно, как клятву произнесла: «Ну и пусть видят! Пусть весь мир видит… Он — мой! Навсегда, потому что я его завоевала…»

Не заметить эту женщину, сидящую в стороне от всех на широкой и пустынной скамейке, Волков не мог. Казалось, время для нее остановилось и не двинется, покуда не додумает она до конца свою трудную мысль или не увидит то, что так страшно хочется ей увидеть.

И Волков догадался, что это мать мальчика, которого сегодня, может быть, уже сейчас, в эти самые минуты, оперирует Мария. Скорее всего то, что в последнее время он много думал о своих отношениях с женой, о ее праве распоряжаться судьбой их семьи, помогло ему. Не было уже в нем прежней решимости сказать ей о своей горечи. Да и горечь куда-то делась. Он хотел попросить халат и подняться наверх, теперь же не стал этого делать. Помедлил несколько мгновений на ступенях и осторожно, точно кто-то мог помешать ему, спустился вниз.