Иду над океаном

— Я правда такая? — тихо, не поднимая головы, спросила Ольга.

Нелька не ответила сразу. И Ольга, чтобы скрыть смущение, чувствуя, как у нее горят уши, потянулась к другому листу, где была нарисована со спины, с закинутыми на затылок руками перед окном.

Нелька обняла ее за плечи и засмеялась.

— Господи! Да ты уже взрослая… Такая, такая. Можешь быть спокойна. В тебе ничего нет лишнего. Все хорошо.

— И это? — кончиком пальца Ольга коснулась груди на первом листе.

— И это…

Некоторое время обе рассматривали работы. Потом Нелька расчистила дорожку к двери.

— Совсем забыла: у нас кончился кофе. И знаешь, пойдем отсюда. Пойдем куда-нибудь на люди. Чтобы их много было и чтобы нас никто не знал.

Но в кафе, многолюдном и шумном, куда они зашли, неся на лицах запах снега и холода, Ольга притихла.

— Ты отчего не пьешь свой кофе? — спросила Нелька.

— Не хочется. Я бы с удовольствием выпила чего-нибудь крепкого.

— Коньяк? У меня есть деньги. Это мой недостаток — у меня всегда есть деньги. Правда, скучно быть с художником, у которого есть деньги?

— Нет. Два раза нет, — сказала Ольга. — Во-первых, не скучно, во-вторых, мне пить нельзя. Я сегодня дежурю в ночь.

— Тогда другое дело. И мне нельзя. Я не люблю пить, жаль ясности, что в душе и в голове. О чем ты думаешь?

Ольга пожала плечами.

— Вот видишь! А ты говорила — «все»! Нет, моя девочка, совсем не все. Два часа назад я закончила картину, стараясь высказать это все. А ты, моя модель, уже такая, какой я тебя не знаю.

— Я не могу тебе пока сказать, — ответила Ольга. — Но знаешь, за эти два часа, мне кажется, я повзрослела. Я очень люблю отца, маму, Наташку. И когда уходила из дома, я думала, что иду искать свое. Самое-самое свое. А вот получилось — я теперь поняла, — я ушла не от них. Я ушла от Наташки скорее. Из-за обиды, что ли. Теперь я могу это сказать тебе, потому что сказала это и себе. Но странно — я поняла это, но убеждена, что ушла бы от них уже и сейчас. Тем более сейчас. Не от них, Нелька, от себя. По зрелому размышлению, чепуха все это: надо было поступить в институт, закончить его и т. д. и т. п. Я не могу. Не могла, не хочу, не хотела. Не захочу. Никогда!

— Ты не заводись, — сказала Нелька.

— Я не завожусь, я думаю вслух. Иногда мне самой дико от своего поступка — ведь я их люблю. Я даже не знаю, что было бы, если бы они у меня были другие или если бы это были бы не они. Но и в такие минуты я не представляю себя вместе с ними. Нечего мне там делать. А… не хочу больше об этом.

Нелька допивала кофе, поглядывая на Ольгу умными и немного чужими глазами.

Она сказала:

— Ты, конечно, сказала глупость. Но я поступила бы так же. Ты сильная, Ольга. Знаешь, чем дорога жизнь? Мукой! Я сегодня счастлива. Но я измучилась сама и измучила всех, кто близок мне. И тебя в том числе… Нет, я поступила бы так же. А быть может, я не смогла бы… Ты сильная, Оля, — повторила она.

Людмила готовилась к госам. Потом сдавала их. Дом, Ирочка, часть Людкиной работы в клинике как-та сами собой перешли к Ольге. И когда в один прекрасный день все закончилось — вокруг Ольги словно тишина наступила, и она поняла, что устала смертельно.

Люда пришла поздно вечером. Тихая-тихая, села на краешек кровати, на которой спала Ирочка. И молчала. Что-то было у нее в руках, но Ольга не разглядела спросонья: задремала на тахте под невыключенным торшером.

— Я сейчас накормлю тебя, — сказала Ольга, вставая, и сонно пошла на кухоньку — как была в рубашке и босиком, убирая со лба спутанные волосы.

Она только включила газ, как Людка познала ее странным, глухим голосом. У Людки всегда был резкий голос, не зная ее, можно было подумать, что она сердится. Все еще машинально, но уже просыпаясь, Ольга пошла на зов.

Людка, в общем-то мужественная и на самом деле похожая на мужчину Людка плакала, уткнувшись лицом в ладони и раскачиваясь из стороны в сторону.

И Ольга обалдело уставилась на нее, не зная, что сказать.

— Ну что ты, что ты? — только и проговорила она.

Не отвечая, Людка отняла одну руку от мокрого яйца, взяла с краешка стола серо-синенькую книжицу и протянула Ольге.

Это был диплом. А к верхней корочке его был прикреплен значок — красненький ромбик с белой полосочкой по краю.

До рассвета почти они обе просидели обнявшись. И их слова были легкими и светлыми.

Наконец можно было оглядеться. И Ольга увидела, что вокруг лето в полном разгаре. Да и не только она — и Людмила, и Иринка. Они устроили себе праздник: набрали еды, взяли у соседа надувной матрац и палатку и уехали на целые сутки на левый берег. Они долго шли по этому берегу от пристани, на которой их высадил катер, сдерживаясь, чтобы не растратить того, что бережно несли в себе. Это была какая-то вспышка радости и праздник жизни. Вода в огромной реке была синяя-синяя, солнце рушилось на них, на воду, на тончайший прибрежный песок, а от горного хребта через излучину реки тянул бархатный ветер.

К ночи развели костер. Он потрескивал, озаряя их лица, и были слышны плеск реки и отдаленный гул большого города. Потом гул затих. Лишь изредка было видно, как среди строгих дежурных огней на том берегу проплывали яркие глаза автомобилей да проползал время от времени со светящимся, как у светлячка, телом автобус. Потом и это прекратилось, и остались одни огни пристаней — большого речного порта. Отражения этих огней горячо плавились на черной уже и таинственной в своей черноте воде, и даже самого слабого огня на том берегу хватало, чтобы лечь каплями бликов через всю ширину реки.

Собственно, это было их прощанием, потому что через два дня Людка уезжала с Ирочкой в другой город, в другую клинику ординатором. И комнату ей там давали, и через студентов-практикантов из этого города она уже договорилась и о няньке для Ирочки, потому что детских садов там было мало и очередь на место длилась долгое время.

Это последнее Ольга узнала уже здесь, на берегу. Сначала она испытала горечь оттого, что Люда заранее и без нее все обдумала. Но потом поняла, заставила себя небольшим усилием воли понять: жизнь идет. Ничего тут менять нельзя и не надо. Людка едет искать свое бородатое счастье. Хотя лично она, Ольга, этого бы не делала, а если бы и делала, то совсем иначе.

Расставаться им было тяжело. Тяжело было говорить что-либо на эту тему. И они молчали, обе ощущая, что сделали какое-то огромное доброе дело — точно прошли половину трудной дороги. А под утро, когда рассвет уже разредил тьму над хребтом и сам хребет обозначился в сером небе, а костер погас и только еще угли тлели в нем, источая тепло и запах чего-то давнего-давнего, дорогого до слез, она догадалась, что Люда неспроста втайне от нее договаривалась о квартире на новом месте. Ольга не позволила бы ей оставлять эту квартиру: легко было бы поменяться или сдать ее в исполком, чтобы получить равноценную там. Но спорить не хотелось, да и бесполезно спорить.

…Проводить Люду Ольга не могла, дежурила в клинике. Они не договаривались об этом. Но Ольга знала — вагон № 6 единственного поезда в том направлении, в 20.15 местного. Она была как на иголках. И несколько раз бегала вниз, во двор, поджидая санитарную машину. Узнала, что сегодня дежурит Петька Гостевский, тот самый, что возил ее за кровью для Кулика (2-я группа резус минус). Он должен был приехать с минуты на минуту с аэродрома санавиации. Он приехал. Ей сказали об этом. Она спустилась еще раз вниз. «Петенька, ну всего двенадцать минут. Пять туда, две там, только скажу «до свидания» — и пять минут обратно. Мне и самой долго нельзя».

— Людка — это человек, — сказал Гостевский. И он в преддверии поездки поднял капот и полез туда, блестя вытертыми о сиденье штанами, чтобы не послали никуда в это время.

Когда Ольга проходила по длинному коридору клиники в свою перевязочную, ее окликнули. Звала маленькая санитарочка.