Страница 117 из 145
Об этом Кулик вспомнил сейчас, спускаясь по вечереющему перевалу вниз, к домикам дорожников. И, пройдя километра полтора, вдруг вспомнил, что его машина стоит на таком месте, что увидеть ее ночью можно не сразу — радиус поворота такой, что не попадает в свет фар. И он выключил подфарники. Он остановился, и тоскливо и нехорошо сделалось на душе, даже что-то вроде испуга испытал он.
Может быть, впервые за всю жизнь Кулик взял себя в руки. Прежде, обнаружив такую необходимость, он швырнул бы на землю кепку, проклял бы весь белый свет. Но происшедшее еще управляло им, особенно сейчас, когда он подумал, что на его «Колхиду», стоящую у обочины, может впотьмах налететь другая машина, и тогда обе уйдут в пропасть. Он отчетливо понял, что его ожидало по всем статьям и что неминуемо должно было произойти и не произошло по причине, которой он не понимал: если обрывает кардан у хвостовика, то, продолжая раскручиваться, он свободным концом перебивает трубки пневмотормоза. Ручник уже не работает — можно зажать его, не выключив передачи. И если ручник хорош — мотор заглохнет, а задние-то колеса свободны, — ты тормозишь, а трубки перебиты. Но кардан оторвался как раз в тот момент, когда Кулик выключил передачу, чтобы воткнуть третью — начинался спуск с перевала. Кардан только раз стукнул по днищу. Кулик передачи не включил. Убрал вспотевшую сразу ладонь с рычага переключения, затянул ручник — кардан лишь звенел. И подпрыгивал, волочась сначала внизу по асфальту, а потом по щебенке обочины. И Кулик вел машину, притормаживая и ища камень, чтобы упереться в него передними колесами: иначе на склоне машину не удержать. И надо было или сидеть в кабине, чтобы не снимать ноги с педали тормоза, или спускаться до самого низа. Он нашел спасительный голыш на обочине, медленно-медленно подпустил «Колхиду» к нему правым передним колесом. И затормозил. Потом он отпустил педаль осторожно. И едва решил, что можно выбраться из кабины, чтобы посмотреть, что произошло, как под резиной скрипнула щебенка — машина тяжело вдавила голыш в землю и перевалила через него. Но Кулик нашел еще один камень, побольше. Этот выдержал, хотя для того чтобы упереться в него, он вынужден был правой стороной сойти с обочины.
Кулик возвращался наверх, удивляясь, как далеко он успел отойти. И странным казалось ему, что хотя он идет вверх, вокруг становится все темнее. А просто наступила ночь. Небо над перевалом пронзительно и прохладно голубело. И уже можно было увидеть отсюда отдельные звезды на нем. И он представил себе, каким черным провалом сверху кажутся, наверно, перевал и шоссе, вьющееся в распадках и вползающее на перевал. Только, наверно, самые высокие хребты еще проступают среди этого тихого, дремучего, непроницаемого моря темноты.
Кулик взбирался долго. И когда ему стало казаться, что он ушел в другую сторону или впотьмах миновал машину, он почуял ее близкое присутствие в темноте. То ли запахом, знакомым запахом еще не остывшего двигателя потянуло из тьмы впереди, то ли теплом, но он почувствовал, что автомобиль рядом. И улыбнулся во тьме сам себе и машине, вдруг ощутив в себе нежность к ней и уверенность в себе. Он понял, что хорошо сделал, что вернулся. И даже если бы не нужно было включать подфарники, он должен был бы вернуться. Он поднялся в кабину и сел на сиденье, продавленное уже его телом, положил руки на баранку, уже остывшую, отполированную его руками. И удивился, что так хорошо помнит свою машину. В работе это не замечалось почему-то. А сейчас он привычно нашел пальцами выщербину на баранке — справа, внизу, рядом со спицей. Сквозь стекло ничего не проглядывалось: кругом стояла тьма. Он включил подфарники, осветились приборы, и кабина сделалась домом: свет изолировал ее от ночи.
Ночь была в разгаре. И казалось Кулику, что никогда еще за всю свою долгую уже жизнь не бывал он в такой тишине и в таком покое — ни звука, даже в общежитии, где спят намотавшиеся по перевалам водители, не бывало такой тишины. Он сидел в кабине, и казалось ему, что тишина эта не проливается в душу из темного неба, а исходит из него — так было тихо. Скрипни под чьим-нибудь шагом камешек на шоссе — грохот долетит до звезд, которых тут так много, словно их специально выращивают над перевалом.
Подумалось на мгновение, что, наверное, вот так выдерживают на одиночество космонавтов перед полетом, настолько всепоглощающими были покой и тишина. Но это длилось только мгновение — забылась эта мысль тотчас, потому что стояла рядом его жизнь. И тянуло, словно темная лесная вода, думать о ней и вспоминать. И видел он себя в прошлом — молодым, гибким, тонким, опасно злым злостью, пришедшей неизвестно откуда.
Ночи на перевалах коротки. И то, что Кулик успел передумать за эту ночь — все, что видел, все, что исходил, все лица, какие вспомнились, словно перебирал их пальцами, очень удивило его. Но он еще ни разу в жизни не вспомнил себя с такой добросовестностью и спокойствием. И делал это сейчас сознательно неторопливо.
У каждого человека есть своя особая история. Состоит она из запахов и цвета, пронизавших все существо когда-то давным-давно на самом раннем рассвете, настолько раннем, что потом и не решить — то ли это был на самом деле рассвет, то ли забрезжило сознание. Это и фигура отца со спины, и тишина чердака, и звезды в щели крыши. Была такая история и у Кулика. Наверное, была — ведь смутно помнит, как ездил на бочках с гудроном — трактор тащит сани, на санях эти бочки. Земля движется медленно-медленно, можно соскочить на дорогу — в пыль — и шлепать рядом, можно даже обогнать ЧТЗ и увидеть усталое, но такое знакомое лицо тракториста, поймать на себе его взгляд, полуулыбку. И припустить потом впереди трактора на полкилометра. А потом, сидя на обочине, с невозмутимым видом поджидать его. А вокруг испепеляющее солнце. И кузнечики, маленькие невидимые работники в пропыленной, сожженной солнцем траве, и небо белесое, и марево над землей такое, что гряды сопок лишь смутно маячат по обе стороны громадного распадка, где идет строительство. Что там строили? Не знал этого Кулик. Когда-то знал, а теперь не смог вспомнить. Строили, и все. И отец — мужчина в громадных сапогах, в брезентовой куртке, с рассветом отправлялся на бетономешалку и возвращался затемно, так вот и осталось от него лишь огромная фигура в светлом проеме двери, когда уходил, да в темноте голос с хрипотцой, срывающийся на крик, — потому что за день привык перекрикивать грохот бетономешалок. Да еще запах его. Набегавшись за день, Сашка просыпался ночью, когда возвращался отец, не от шума, а именно от запаха. И было все это в сорок шестом и в сорок седьмом. И есть было нечего тогда, мать готовила им щи из лебеды и затирку. А осенью и зимой — драчены, черные лепехи на рыбьем жиру из картошки, «драла» ее вместе с кожурой на терке. И жарила.
Кулик привык просыпаться за полночь от запаха отца, слышать его голос и засыпать вновь, чтобы спать уже легко и плотно. До самого его ухода. Вот вроде бы и не было отца. А был. Был тот стержень жизни, который необходим каждому человеку, даже если ему девять лет. Все вращалось вокруг отца. И тракторист ЧТЗ спрашивал перед рейсом: «Ну, кореш, как там батя?» И когда возвращались обратно — от нефтебазы, видел Сашка в толчее спецовок и в цементной пыли, среди вздыбленных кузовов самосвалов белую брезентуху отца. И что-то такое непонятное, волнующее наполняло все его существо — гордость не гордость. Но вдруг словно земля под ногами становилась тверже, и уверенней жилось ему в эти минуты. А дома, в прохладных, несмотря ни на какое солнце, сенях, стояли отцовы сапоги, словно сапоги Петра I, — две пары их было: одни на отце, другие, с трудом отмытые от бетона, — в сенях. А менял он их через день: отец жил по давней солдатской привычке — человек в грязной обуви лицо теряет и устает. И на стене — фотография отца, молодого, с двумя кубарями на петлицах и со скрещенными топориками — всю войну «саперил». И не был в ближнем бою, и вернулся с двумя лишь медалями, а «навкалывался» по самое горло. И мать, молодая и красивая, с глазами, удлиненными к вискам, и бровями вразлет, лечила ему нашатырным спиртом спину в чирьях. Однажды вот на том самом «рассвете», когда мир в глазах вдруг перевернулся и стало понятно, что до этого мгновения он видел все вверх тормашками и только тут обрел подлинное зрение, — перехватил Кулик взгляд матери, брошенный ею на отца. Тот лежал на животе, обнажив изуродованную спину, брезгливость и презрение были в ее взгляде, и это полоснуло его по маленькому сердцу, и запеклось что-то. Навсегда.