Иду над океаном

Это мгновение, когда он даже забыл, что надо шевелить руками, запомнилось ему на всю жизнь. Потом он рванулся к лодке, а ребята там в ней кинулись к веслам и принялись грести ему навстречу. Когда он наконец перевалился через борт на горячее от солнца днище, оказалось, что их порядочно отнесло вниз, ниже утеса и ниже города; отсюда был виден порт — огромные самоходки, тяжело осевшие в черную (против солнца) воду под грузом леса и угля, да портовые краны, похожие на доисторических животных.

Им ни за что бы не выгрести было. И только катер водной милиции выручил всю компанию. Он неслышно подошел борт о борт. И ладный молодой сержант перепрыгнул к ним с катера. Лодку катер взял на буксир.

И вот теперь нечто похожее ощутил Кулик. Он снова закурил, потому что первая сигарета кончилась, и еще раз усмехнулся над самим собой. И только потом, пройдя перевал, миновав поселок, неторопливо перемешав колесами длинную, повторявшую извивы огромного распадка дорогу и выкатившись на широкую и гладкую, до самых скал, песчаную косу, остановил машину. Он понял — то, что с ним произошло по дороге сюда, за все сорок восемь километров перед морем, было ощущением свободы. До чего истосковался он за два с половиной года колонии и шесть месяцев больницы по этой свободе, и до чего все трудно было, все, связанное с ними. Он сошел на песок, решив, что не поедет в общежитие, не поедет никуда, а останется здесь. Никого не хотел видеть и ни с кем не хотел говорить.

Еще не смеркалось. Здесь, на открытой косе, было даже светлее, чем на шоссе. И он пошел по серому песку вдоль гребня из водорослей и ракушек, и море, простиравшееся до самого горизонта, было тоже серым, только чуть-чуть темнее, чем песок, и спокойным.

И Кулик думал, что странно это — чувство свободы. И грустно оно было до того, что временами перехватывало дыхание, и он ничего не слышал. Он насобирал сухих водорослей, неизвестно как попавших сюда веток, нашел два ящика. И развел огонь. Пока крохотный на огромной косе костерок разгорался, он еще раз прошел по берегу, подбирая связки мидий, редкие здесь раковины гребешков.

Еще никогда в жизни Кулик не испытывал ничего подобного. Ни одна рыбалка, где ему случалось проводить ночь, ни одна ночевка в поле, ни одна вынужденная стоянка из-за аварии или поломки не были похожи на это.

Кулик достал ведро и долго, остужая руки в морской воде, мыл его и чистил песком. Потом, ощущая сквозь сапоги холод, зашел в море так, что едва не набрал воды за голенища, и зачерпнул воды. И было в этом что-то странное и волнующее. Он все делал так, будто оказался на своей реке, в привычных условиях, но вокруг него и в нем самом все было иное.

Он поставил ведро в огонь, и когда вода, издавая удивительный запах свежести, закипела, он бросил туда мидии и гребешки. Пожалел, что не взял с собой хлеба.

Пока гребешки и мидии варились, он, накинув куртку Гнибеды, лежал на песке, глядя в нежаркий костер, чувствуя иногда, как с моря приходит не то чтобы ветер, а какой-то поток воздуха — наверное, его приносила очередная медленная волна прилива. Сначала было легкое прикосновение этого воздуха, и Кулик догадывался, что в темноте далеко от берега родилась волна — она шла, еще чуть приподняв голову над своей стихией. И вот она пошла, пошла, все ускоряя свое движение, закручиваясь, и уже, шумя, гнала впереди себя свое ночное дыхание, но вместо того чтобы с грохотом удариться в укатанный до твердости бетона песок, волна сникала неожиданно — тихо-тихо, словно сознательно стараясь не шуметь в этом царстве ночи, и бежала-бежала по берегу вверх, пока хватало ей сил. Останавливалась и снова так же медленно и осторожно уходила назад. И уносила воздух с собой. И это было так явственно, что на мгновение Кулику нечем стало дышать — наверное, нужно было дышать в такт с волной. Но он не мог этого сделать.

Когда, по его расчетам, гребешки должны были свариться, он снял ведро с огня разводным ключом за дужку и отнес его к морю, чтобы еда чуть-чуть остыла. Потом он вернулся к костру и стал есть, помогая себе ножом. И вдруг он услышал, скорее сначала почувствовал, а потом услышал, что море замерло. Он понял: кончился прилив. Жевать в такой необыкновенной тишине было невозможно. Было так тихо, что он даже слышал присутствие машины своей, которая стояла метрах в двадцати от костра во тьме, погрузив черные покрышки в холодный песок.

Постепенно он начал слышать и еще что-то такое — какое-то движение. Сбоку от себя, но не там, куда ходил собирать гребешки, а в противоположной стороне — там, где коса заворачивала в море.

Он долго слушал это движение. И все-таки пошел туда, время от времени останавливаясь, чтобы снова прислушаться, ибо шум его шагов глушил этот звук. А потом он вдруг понял, что это звучит вода, но вода иная, не море. Он сразу поверил своей догадке — море не могло так звенеть и бормотать. И он нашел эту воду. Видимо, с гор сюда, к морю, пробился ручей — он терялся во тьме, но проходил оттуда, промыв себе ложе. И не слышал его Кулик оттого, что был прилив и заполнял устье ручья, а теперь море отступило и ручей стал слышен. Кулик спустился к нему и напился, черпая холодную воду пригоршнями.

Потом он вернулся к костру. Не подбрасывая топлива в огонь, завернулся в куртку Гнибеды и лег так, чтобы ему было видно небо и над ним, и там, у горизонта, над морем, где оно было чуть светлее ночи.

Кулик встал на рассвете. Лицо его, одежда, волосы были влажными, и на губах привкус соленой влаги. И море светилось спокойным серебряным светом, и горы проступали из тумана, и только вершины их еще были плотно закрыты низкими облаками, будто занавешены. Он сходил к ручью. Но прилив уже завладел его устьем, и Кулик пошел по ручью вверх. Там, почти у подножия горы умылся, чувствуя, как твердеют щеки от крепкой холодной воды.

Потом он вернулся к своему ночлегу, убрал остатки костра и пустые раковины. И когда он вывел машину на трассу, на песке остались лишь следы тяжелых колес да вмятина там, где он лежал, но по ней уже нельзя было догадаться, что в этом месте человек провел ночь.

Бригада, в которую попал Кулик со своей «Колхидой», насчитывала восемь машин и называлась «тяжелой». Так ее и называли на планерках, на собраниях и меж собой — «тяжелая бригада».

Он увидел их всех, когда вернулся с косы, — это был исключительный случай, потому что вместе они собирались редко. Трасса — шестьсот восемьдесят километров, не считая разъездов по самим местам погрузки и выгрузки. А тут — не то общее собрание по поводу принятия обязательств, не то просто так получилось. И они собрались вместе. Последняя машина пришла чуть позже остальных. И они — бригада эта — громко говорили, перебивая друг друга, не обращая на него внимания. Кулик здесь был еще чужой, да он и вообще не умел проявлять так бурно радости, как, впрочем, и горя. Он стоял возле конторы, прислонясь спиной к ее дощатой стене, и смотрел. Ему было показалось, что в этой бурно проявляемой радости есть что-то неприятное, наверное, сразу замыкающееся вокруг них пространство. Но он подумал, что не прав, он ничего здесь не знает еще. И самое главное — он не знает трассы.

Здесь, на площади перед конторой, было много машин и людей. Здесь был и Гнибеда — маленький и юркий; он словно не замечал «тяжелой бригады», занятый другими водителями.

Гнибеда нашел время и для Кулика. Он подкатился к нему. Глянул снизу вверх остро и внимательно, отвел взгляд.

— Ну, как ночевал?

— Да ночевал вроде, — негромко ответил Кулик.

Гнибеда снова глянул ему в глаза. Но лицо его сделалось иным, не таким, как в первое мгновение. Словно он понял все, что произошло с Куликом за эту ночь, понял и мысленно разделил с ним ее.

«Ну, мужик!» — с невольной признательностью и удивлением подумал Кулик.

Потом Гнибеда, не отходя от Кулика, высмотрел во дворе высокого, неторопливого человека лет тридцати пяти и поманил его к себе. Тот, пожав плечами, обтянутыми кожаной летной курткой, не вынимая рук из ее карманов, подошел.