Перевал Бечо

Светало. В тени ущелья зарождалась дымчатая синева. Она светлела, поднималась ввысь и превращалась в пронизанную солнцем зябкую голубизну неба. Сквозь ветки сосен и елей уже просматривались бело-матовые контуры снежных вершин, а внизу, в чащобе леса, солнечные блики, словно дразнясь и играя, перебегали зайчиками по нескончаемой цепочке людей, покидавших турбазы.

Следом за группой Одноблюдова вышли еще две группы. Их провожали те, кто оставался ждать своей очереди. В хвосте колонны находился Николай Моренец. Широкоплечий, вихрастый, в пестрой ковбойке, обвешанный ремнями, флягами и другими походными доспехами, в раздумье стоял он на пригорке, слегка опершись на ледоруб.

Движется пестрая цепочка людей. Идут кто в чем. Вот невысокая молодая женщина в коричневой стеганке, как-то странно перепоясанная не то бельевой веревкой, не то шнуром. Это машинистка из управления комбината. Дышит тяжело, часто останавливается. У нее больные легкие… Сгорбившись, бредет сухощавый старик с черноглазой девочкой, внучкой Женей. В Нальчике во время бомбежки погибли ее родители. Поэтому особенно дорога она старику. Он не отпускает ее ни на шаг.

Вот проходит девушка в грубошерстной кофте, тонкая, с глубокими, не по летам, морщинками под глазами. Идет медленно, словно слепая, никого не видит перед собой.

Моренцу показалось ее лицо знакомым, но он не сразу признал в ней Варю Ткаченко, молчаливую, угрюмую девушку, работавшую уборщицей в той же школе в Тырныаузе. Он слышал о ее тяжелой судьбе от старого учителя, соседа девушки. Однажды, возвращаясь с педсовета, учитель разговорился с Моренцом и рассказал о ней.

Родом с Черниговщины, после смерти родных Варя переехала с мужем и дочкой в Кабарду, на родину мужа, а через месяц — война. Мужа забрали в армию, а у Вари вскоре родилась вторая дочь. Когда началось наступление фашистов на Северный Кавказ, Варя отправила детей с матерью мужа в верховье речки Черек, в селение Бабуген, и с тех пор не получала никаких вестей ни о муже, ни о детях. Ко всему же простудилась. Больной и ушла с Тырныауза…

— Борис Иванович, — окликнул Моренец геолога Митрофанова, шедшего следом за Варей. — Присматривайте, пожалуйста, за ней…

Геолог и так присматривал за Варей, хотя шел не один. С ним была Таня, старшая в семье девочка лет восьми-девяти. Держась за подол бабушкиной юбки и стараясь не отставать, семенила младшая — Люся, а самая маленькая — Наташа сидела у мамы на руках. Вскоре после выхода из турбазы тяжелая ветка ударила Наташу по лицу. Редкие зубки порозовели. Не то чтоб уж очень больно, но Наташенька почувствовала во рту солоноватый привкус крови. Уткнувшись в мамино плечо, она никак не могла успокоиться…

Вслед за семьей Митрофанова вышел из-за кустарников Кухтин в пестрой ковбойке, из-под распахнутого ворота которой виднелась морская тельняшка. Он шел медленно, ведя за руку бледного мальчугана с удивительно желтыми волосами. Часто наклоняясь к нему, он говорил: «Гляди, Боря…»

Борька смотрел во все глаза, видел и слышал совсем не то, что объяснял и показывал ему инструктор. То он прислушивался, как монотонно стучит неутомимый дятел, то настороженно ловил чье-то пронзительное «чью-ви! чью-ви!»…

Вдруг Боря вскочил на пенек и громко закричал:

— Дядя Витя! Смотрите!

Увидев на сучке под самой верхушкой сосны белку со вздернутым кверху пушистым хвостиком, Боря страшно обрадовался.

— А можно залезть на сосну?

— Ты что, сорваться хочешь…

Но зверек в этот момент перепрыгнул на другую ветку и исчез.

Когда подъем становился круче и замедлялось движение колонны, чтобы отвлечь ребят, да и взрослых от мыслей о крутизне, от усталости, Виктор что-нибудь придумывал. То он рассказывал какую-нибудь забавную историю, приключившуюся с ним на Эльбрусе, то вдруг подымал руку, держа в ней сорванный цветок.

— Что за цветок? — гремел его голос.

Те, кто слышал, поднимали голову. Красивые синие звездочки были ясно видны, но ответа не следовало.

— Так что за цветок? — вновь кричал Кухтин, еще выше поднимая пучок синих звездочек.

— Васильки.

— Нет.

— Хохлатка.

— Тоже нет.

— Горечавка.

— Кто сказал горечавка?

Чуть в сторону вышел мальчишка лет двенадцати и поднял альпеншток.

— Молодец, Паша! — похвалил его Кухтин. — У меня в руках действительно самые обыкновенные альпийские горечавки.

В пути Виктор придумывал и другие забавы. Он хорошо разбирался не только в альпийских цветах, но и в живом мире гор. Заметив в пути или на привале любое насекомое или животное, он стремился рассказать о нем что-нибудь интересное.

— Вот ты, Степа, — спросил он идущего впереди него ученика-шестиклассника, — знаешь, сколько у мухи глаз?

— Два, — бойко ответил мальчик.

— А вот и нет, — сказал Виктор. — Пять: три простых круглых на лбу и два больших по бокам.

Когда на привале тот же Степка поймал стрекозу, Виктор не преминул громко спросить его:

— С какой скоростью может летать стрекоза?

— Десять километров в час, — ответил Степа.

— Сколько?

— От силы тридцать, — поправился Степа.

— Не десять и не тридцать, а сто тридцать и даже сто сорок километров в час, — уточнил Кухтин.

Начитанный, любознательный и немного мечтательный — таким был Виктор. С детства пристрастился он к природе и к путешествиям. Сначала в его руках был самый обыкновенный ученический глобус. По глобусу было легко перебираться из Европы в Азию, плавать из одного моря в другое. Когда Виктору исполнилось десять лет, он с отцом отправился в дальнее путешествие… к Черному морю.

Закончив школу, он увлекся моделями детекторных приемников, освоил радиосвязь. Тогда его потянуло к морю. Потом, уже радистом, Виктор плавал на торговых судах Черноморского пароходства. Был в Босфоре, плавал по Средиземному морю, возле берегов Мадагаскара, заходил в Варну и другие порты. А когда прослышал про горные зимовки, распрощался с флотом и устроился зимовщиком-радистом на Эльбрусе. Там и застала его война.

Моренец задумчиво смотрел вслед Кухтину, уходившему вверх с мальчиком, как вдруг до него донеслась знакомая печальная мелодия: «Солнце низенько, вечер близенько…»

«Откуда здесь эта песня?» Моренец прислушался… По тропинке шел молодой кабардинец, в широкой каракулевой шапке, худощавый, быстрый. Он вел навьюченного осла. Рядом с юношей шла загорелая девушка лет двадцати и пела. Вскоре они скрылись за поворотом тропинки. Песня удалялась, а Коля стоял по-прежнему неподвижно и слушал, слушал… Глаза его были полны слез. То ведь была его родная песня, с Украины, где он родился и вырос.

Снова ожил лес. Слышны крики погонщиков, детский плач. Это пробирается сквозь густые заросли кустарника группа Малеинова и Двалишвили. В ней, как и в других группах, люди различного возраста, национальности.

Вот идет молчаливый осетин Сагид Такеев из конструкторского бюро комбината. Тяжелый рюкзак прижимает его к земле. Рубашка мокрая. Пот заливает глаза. За ним — худощавая татарка с добрым и открытым лицом, работница комбината Аминя Арустамова с годовалой дочуркой Розой на руках.

Из ложбины вышли жены шахтеров, ушедших на фронт. Софья Ивановна Елкина с тремя малолетними детьми и Евдокия Ивановна Лысенко с двумя похожими друг на друга мальчиками.

— Ну и как вы управляетесь, Евдокия Ивановна? — разглядывая шумных мальчишек, как бы невзначай спрашивает Малеинов.

— Управляюсь, — уклончиво отвечает Евдокия Ивановна. — Мальчишки хорошие, послушные.

— Значит, и чувствуют они себя превосходно?

— Они да, а я вот, правду говоря, чувствую себя неважно. Голова побаливает, в ушах шумит. Только не пойму отчего: от возраста или высоты?

— Скорей от высоты…

Особенно много в колонне эвакуированных украинцев. С девушками-студентками из Днепропетровска их земляк, молодой круглолицый инженер комбината Михаил Проценко. Порывистый, ловкий, энергичный, словно пружина в нем заложена, он всюду успевает: то поправит идущим с ним женщинам вещмешки, то вовремя поможет старушке, то расскажет забавную шутку-прибаутку детям, а то даже подразнит щенка — юркого Колобка, который словно на привязи, неотступно бежал за Михаилом, смешно виляя коротким хвостиком.