Голубая акула

Однако как прикажете понимать последнюю фразу Сидорова? «Я этого не писал» — что за нелепая брехня! Ведь больше некому.

Чем дольше я размышлял о сем предмете, тем обиднее мне представлялась Алешина ложь. После всего, что произошло между нами! Только вчера я поделился с ним своими страданиями, открыл душу… Ладно, допустим, это было не совсем искренне. Но он же об этом не знает! И потом, в конце концов, я ведь рассказал ему правду. Он видел, как мне тяжело, и вроде бы сожалел, что прежде так бесцеремонно надо мной насмехался. Что же, теперь выходит, всего этого хватило на один вечер?

Звонок еще не успел дозвенеть, а я уже вновь приступил к прерванному допросу:

— Значит, ты утверждаешь, что это не твое сочинение?

Перемена была короткой, но дальше терпеть неизвестность я не мог. Слишком многое было поставлено на карту.

Сидоров слегка покраснел:

— Говорю же, нет. Понятия не имею, кто их накропал и зачем. Это на подоконнике валялось в физическом кабинете, ну, а я нашел. Там что-то про существ под стеклом, вот мне и вздумалось… Я ведь признался уже, что виноват, чего тебе еще? Я подбросил эту галиматью в твой ранец, вот и все. Ну, рыбку еще пририсовал. Царевну-рыбешку…

Его смущение выглядело подозрительным, оно его изобличало! Все ясно: соврал, не подумав, а теперь стыдно признаться. Вот и выкручивается. Будь это кто угодно другой, я бы ему простил. Но не Сидорову. И главное, не сейчас. Он не имел права поступать со мной так!

На большой перемене я, не сказав Алеше ни слова, направил стопы к аквариуму.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ 

Река на ступенях

Муся осуществила свою угрозу. Сегодня незадачливый жених-кузен отправился восвояси. Это тщедушный старообразный мужчина со слабыми ногами и потасканной физиономией распутника. Его манеры отмечены гнусной смесью приниженности и чванства. Но, глядя, как он плетется к станции с убогим чемоданишком в одной руке и бесформенным пакетом в другой, я почувствовал жалость. Судя по всему, женитьба на Ольге Адольфовне была для него единственным шансом выжить. Этот скверный, никому не нужный человек шел умирать.

Мне выпало быть невольным свидетелем ссоры, ставшей причиной этого изгнания. Ее начала я, правда, не застал: отлучился в лавочку, как здесь говорят, «к рыжему Федору», за табаком. Напрасно Подобедов машет руками и возмущается, требуя, чтобы я бросил курить: что угодно, а этого не могу. Первую папиросу я закурил тогда в московском трактире, когда господин Казанский объявил мне, что Елена… Короче, как бы там ни было, последнюю я выкурю у двери гроба — не хватало лишить себя еще и этого удовольствия!

Приближаясь к дому, я услышал возбужденные голоса и тотчас понял, что военные действия начались. Мятежная отроковица рвала и метала:

— Как вы посмели судить о моем отце? Если хотите знать, его уважал весь Харьков! Вас кто-нибудь когда-нибудь уважал? Я сомневаюсь!

— Мерзкая девчонка! Я потомственный дворянин, ты даже не понимаешь, что это значит! Да, я говорил и повторяю: Оля сделала большую ошибку, когда вышла замуж за человека не своего круга. Ее семья была этим крайне опечалена. Она могла бы сделать несравненно лучшую партию, чем безродный выскочка из полтавских мещан…

— Ну вот что, — отчеканила Муся зловеще. — Я долго терпела. Но теперь скажу все. Сначала — вам. Вы самый обыкновенный паразит, неуч и сукин сын. Таких, как вы, мой папа не пускал дальше передней. Вы расположились здесь только потому, что его больше нет, а мама слишком добра, чтобы сказать вам прямо, как ей опротивели ваши приставанья. Но как только она узнает, что вы себе позволили без уважения отзываться о папе, она вышвырнет вас за дверь. А она это узнает! Я на вас ни разу еще не жаловалась, я этого слишком не люблю. Но теперь все, мое терпенье лопнуло!

Это случилось вчера. Я приболел и не поехал на службу. Сегодня — тоже, но мне уже лучше, я вышел побродить по саду. Тут и столкнулся с ним. Он смерил меня злобным взглядом. Ну да, в его глазах я ведь тоже выскочка. К тому же я, чужой человек, занимаю в доме его родственницы угол, в котором ему отказано. Меня не найдут завтра остывшим где-нибудь на вокзальной скамье или в пыльном сквере.

Но окликать его я не стал. И что я мог для него сделать? Разделить с ним свою каморку? Ольга Адольфовна была бы фраппирована, Муся застрелила бы меня из пугача (он у нее есть), но главное, я сам, потерпев денек-другой разговоры о дворянском превосходстве, роскошествах утраченной курской жизни и виселицах, на которых мы скоро перевешаем «весь этот сброд», на третьи сутки вытолкал бы несчастного взашей. Долго выдерживать общество субъекта подобного разбора выше моих сил. Вот она, милостивый государь, и вся цена ваших христианских чувств.

Почему было нужно, чтобы мелкий ржавый гвоздик, откуда ни возьмись, вылез именно на моей парте, причем как раз так, чтобы опасность порвать штаны стала почти неизбежной? Право же, тут больше оснований поразмыслить о предопределении, чем у Алеши Сидорова, когда он узрел Снежную королеву на углу Арбата и Староконюшенного.

Пару раз зацепившись, я понял, что надобно принять меры, не то поздно будет. Сбегал на перемене к Якову. Попросил молоток. Старик отнекивался, видно, боялся, что потеряю. Обещал, что после занятий сам поднимется в класс и заколотит мой гвоздь. Но рассчитывать, что бестолковый подслеповатый Яков найдет его, было мудрено. Я настаивал, и он уступил, взяв с меня обещание, что после занятий не забуду отдать молоток обратно.

Забить гвоздь было делом одной минуты, и я решил тотчас возвратить Якову столь ценимый им молоток. Но, — выбежав на лестницу, почувствовал, что меня как никогда тянет полюбоваться на рыб. Ничто тому не препятствовало: до начала урока истории оставалось целых пять минут.

Привычка брала свое — теперь, чтобы отрешиться от всего на свете, мне было достаточно единого мгновения. Я забывался, стоило лишь поднять глаза и увидеть, как они плавно шевелятся там, похожие разом на невиданные хищные цветы и нежных таинственных чудищ. Рыбы, замечу мимоходом, всегда казались и до сей поры кажутся мне бесконечно странными существами, будь то причудливейшая рыба-петух или простой карась (что, положим, никогда мне не мешало с аппетитом уплетать последнего в сметане).

Итак, я стоял, заглядевшись, помню как сейчас, на золотисто-красного ленивого вуалехвоста. Чья-то рука мягко опустилась мне на плечо:

— Наблюдаете, мой юный друг? Похвально, ххе-ххе, весьма похвально!

Миллер! Колоссальным усилием воли я не дал себе панически шарахнуться в сторону. Такое леденящее отвращение, больше похожее на ужас, вызвало во мне прикосновение этого человека. Он же, не убирая руки с моего плеча, благосклонно кивал, то ли похохатывая, то ли хрипя.

Где я слышал точно такой же смех? И совсем недавно… Вспомнил — и все во мне оледенело. Язык прилип к гортани. Теперь я уже не постыдился бы просто вырваться и дать деру, как последний ненормальный трусишка. Но почему-то не мог сдвинуться с места.

— Ничего, ничего, — бормотал гнусный голос, — храбрый, славный молодой человек, ваш интерес делает вам честь, ххе, я давно замечаю, как вы упорны… Дерзайте же, дружок, дерзайте, ххе-ххе-ххе…

Он удалялся, продолжая плотоядно покряхтывать. Диким, необъяснимым злорадством веяло от этих звуков. Я не обернулся, чтобы посмотреть ему вслед. Просто стоял и ждал, пока шаркающие шаги и похохатыванье совсем не замерли. Потом поднял молоток и, размахнувшись, изо всех сил ударил по стеклу.

И поныне сновидения нет-нет да и возвращают мне тот резкий переливчатый звон и плеск воды. Ее прозрачные струи хлынули на лестницу, разливаясь все шире. Разноцветные рыбы, словно осколки разбитой радуги, прыгали на мокрых ступенях, ловя воздух судорожно распяленными ртами.

Ко мне уже бежали со всех сторон — гимназисты, преподаватели, классный наставник. Все что-то кричали. Лементарь схватил меня в охапку, сдавил, будто хотел придушить, и все бормотал испуганно: