Страница 22 из 23
Тебе внимание и светлая любовь —
Из ада возвращенному в гнездо орленку.
Я прихожу в восторг от мужества сынов
Донецкой Родины, веками закаленной.
Ни капли страха в обрисовках серых дней,
Я знаю, с учащенным пульсом проведенных:
То ранен друг, то молнией фугаса смерть
Скосила командира войск мотострелковых,
А ты все тот же мальчик с доброю душой,
И пусть мозоли на руках от пулемета,
Закончится война — всё будет хорошо,
И я дождусь внучат, как ночи звездочеты.
Ну а пока ты не успел посоловеть,
Возьми гитару и ударь по звонким струнам,
Чтоб разлетелась по всему поселку весть,
Что мой сынок не загубил на фронте юность!
Открой окно, пока рябиновые гроздья
Полынный ветер нежно, будто ангел божий,
Купает в алой зорьке сентября,
И слабых плеч твоих я крылышком стрекозьим
Коснусь сквозь пелену туманов, непохожих
На терпкий дым осеннего костра.
В рассветный час, тоской назойливой томимый,
Когда молчит «Пион» и кажутся цветными
Седые поднебесья Спартака,
Коснусь тебя, не раненый, но не ранимый,
И холодом берез, и пламенем рябины
Оставлю поцелуи на руках.
Заговорю с тобой, задумчивой и тихой,
Как с утренней росой таинственные блики —
Мелодией безоблачного дня.
Прогнусь на минном поле прутиком гречихи,
Веселой радугой, чтоб образ мой безликий
Хоть чуточку порадовал тебя.
Взгляни на Солнце, восходящее над садом,
А я с утра — на паутинки тонких складок
Спокойного, но смелого лица.
Весь день как титры промелькнет, и с канонадой
Закат погаснет над угрюмым листопадом,
Окурками уставшего бойца.
Но от рассвета до рассвета выживать я
Назло врагам смогу, во имя храбрых братьев
С Донбассом в сердце, с Родиной в груди,
Я возвращусь домой и закружу в объятьях
Тебя, любимая как осень в ярком платье,
Ты только обязательно дождись.
/Шестеро против колонны противника. Приказ: «Задержать». Прямое попадание в окоп. Четверых разорвало на куски. Пятого выбросило. Стихи от его лица — то, что перед глазами, чувства и мысли./
В невозможной тиши, будто смыты все звуки дождями
Вместе с кровью солдат, проводивших последний закат,
Загорается ночь минометной гирляндой с лучами
Из осколков стальных, что над степью донецкой летят,
Но контуженый мозг подарил мне возможность не слышать
И не чувствовать боль перевязанной наспех ноги —
Я лежу на траве и на небо в ожогах мальчишкой
И смотрю — не смотрю, и боюсь — не боюсь, что погиб.
Терриконов хребты серой лапой тумана объяты,
Опускается вниз перепуганное вороньё,
Ледяное кольцо обжигающей руку гранаты
Будоражит покой — значит, жив и бороться силён.
Доползу и глухим, и хромым. Убеждённость поможет
Задержать батальон палачей за поросшим прудом.
Белым шелком ковыль нежно гладит по стянутой коже,
Вал песчаных камней по спине ударяет кнутом —
Вновь один за другим разрываются рядом снаряды.
Не поднять головы — онемелая ночь тяжела.
Доберусь, я смогу, и не будет фашистам пощады —
Перебью и сожгу, как чумную заразу, дотла.
В двух шагах ждёт «Тюльпан» и Серега с «Утесом» в засаде —
Значит, я не один, а двоим нам не страшен и черт.
Я ору во весь рот, на колено встаю: вижу, сзади
БМП в тридцать тонн совершает безумный манёвр.
Задрожал пулемёт, темноту разрезая на части,
Не забыть ярый гнев и кольцо от гранаты в руке,
Ослепительный взрыв и прыжок из прожорливой пасти,
Чтоб «цветок» завести и размазать врага как паштет.
Я не робот, не бог, но Руси богатырская сила
От дедов-кузнецов мне досталась в наследственный дар,
И летят в черноте мимо звезд над озябшей осиной
«Фейерверки» для тех, кто затеял весь этот кошмар.
/За ночь на пруду противник потерял пять единиц техники, двадцать восемь человек личного состава, не считая раненых./
Белый лист —мой немой собеседник,
Сердца исповедь — письменный плач…
Мне бы выплеснуть смело последний,
Недопитый глоток неудач,
Недосказанность буквами сгладить,
На бумаге признаться в любви,
Не сдержать острый приступ печали —
Быть собой, а не кем-то другим.
Дописать до конца, все до точки…
Прочитать и поджечь, и забыть…
И начать новый день с новой строчки…
Только как же душе не любить?
Жизни верь: она ведь учит лучше всяких книг. Гёте И.
Странно, наверно, не помнить, с чего начинается утро…
Яблочной свежестью сада была я на крыше в Китае;
Соком алоэ в аптечках кают Христофора Колумба;
Пеной взбиваемых сливок и брызгами яда кураре;
Горным цветком на вершине, вершиной под горной лавандой;
Жгучей крапивой и плодом с сухими, как лист, семенами.
Солью морской я лечила людей, не умеющих плавать;
Из элементов природных рождала системы сознаний;
Не волшебством добивалась чудес на зеленой планете.
Вазой была на столе я и крепким столом под той вазой;
Астрой на стебле ветвистом и веткой к окошку склоненной;
И колокольчиком звучным на радужной фенечке хиппи.
То уголек, то кострище в свирепую бурю несчастий;
И звездопад над мостами, и мост в запоздалую сказку;
Я миллион откровений, маяк кораблям и акулам.
Статуей в храме, я помню, ловила и якоря скрежет,
И якорями касалась заросших камней в тихой бухте.
Долго хранила в кармане печали всех загнанных в угол:
И королевы, и няньки, и рыцаря в ржавых доспехах…
Надежда подобна ночному небу:
нет такого уголка, где бы глаз, упорно ищущий, не открыл,
в конце концов, какую-нибудь звезду.
Октав Фелье
Звали меня, и спешила рассветами яркими в помощь;
Длинными реками в море печали с собой уносила;
Тысячи раз повторяла я в бури маршрут Магеллана.
Лужей была в Колорадо и в луже жуком колорадским;
Мрущим как муха индейцем и мухой в тарелке Менданья.
Камнем мечети в Египте озябшим тепло отдавала;
Илом во время разлива питала голодные почвы;
И бедуином, и птицей в пустыне искала прохладу.
Ходом была шахматиста и шахматной партией жизни;
Солнцем на медной монете и медью, расплавленной солнцем.
Пламя в холодные ночи одной лишь искрой разжигала;
Звездами людям дарила мгновения тайных желаний;
Зрелищем огненных красок вселялась я в души китайцев.
Светом луны серебристой и слитком была из металла;
Бисером мелким на нитях и нитью на левом запястье.
Силой сменялась и болью, меня отрекались солдаты;
Запахом Родины снова входила в их черствые мысли;
Скоростью ветра при шторме взлетала и падала снегом.