Страница 2 из 23
В которых светится бенгальскими огнями каждый атом,
И юноша-рассвет, без двух минут жених, без трёх — женатый,
Разучит пятистопный анапест, и мишкой косолапым
Заденет колокольчики на шторах, торопясь исчезнуть…
Растает тонкий сон под звуки ласковой виолончели,
И поэтесса во хмелю стихи разложит на фланели
Ночной рубашки той, в которой улетала на качелях
В далёкие миры воспоминаний скромных и помпезных,
И улыбнется небесам — сетям творений соль-диезных.
Полуночный покой теплым ветром любимое имя,
Незапятнанное крепким чаем обманов и ссор,
Прошептал в отворенное настежь окно, и глухими
Танцевальными па растворился за складками штор.
Не догнать на осенних аллеях, туманом залитых,
И со мной не заставить остаться до зябкой зари,
И листай не листай отрывной календарь — нет защиты
От печали делить с одиночеством ночи и дни,
От сомнений, что мир никогда не настанет, и пламя
Слижет пышные степи, поля, города, чью-то жизнь…
Но забавный медведь на подаренной мужем пижаме
Снова тянет ромашку, и хочется с птицами ввысь
Окрыленной надеждой на скорую встречу подняться,
В зеркалах синих рек прочитать предсказания звёзд,
Чтобы знать, где соломку стелить, где упасть не бояться,
Как развеять «циклон» мокрых перьев в подушке и слёз,
Сколько раз лунный свет обожжет серебристо-ячменным
И болезненным лазером шрам на открытой душе…
Но не с птицами ввысь — на пустую кровать манекеном
Опускаюсь без сил даже выключить на ночь торшер.
И мне снятся волшебные сны о весенних прогулках,
И несломленный «Градом» сиреневый куст у моста,
Но от слов «Извини, я иду воевать» сразу гулко
Начинает в висках дикой болью тревога стучать.
Просыпаюсь, и холодно даже в пижаме с медведем.
Хоть срывайся кленовым листком и лети за мечтой,
Но любимый домой без победы над злом не поедет —
Остается молиться и ждать, чтоб вернулся живой...
Тихий дождь вышивал твое имя
На зеленых манжетках в саду…
С лепестков я узор, как алхимик,
Собирала в безумном бреду…
Все до капельки, бусинки, блеска
Осторожно сливала в бокал,
Чтоб меня ненаглядной невестой
В белом платье венчаться позвал.
Приворотное зелье варила
Поздней ночью под полной луной,
Повторяя сто раз твое имя
Над кипящей, игривой водой.
Искры радугой жгли мои руки,
Сладкий пар я вдыхала, смеясь…
Ошалела, сдурела, и звуки
Дикой страсти вели меня в пляс.
Танцевала, свеченьем волшебным
Озаренная, в платье до пят…
Я тебя опоила! И пленным
Обольстила без всяких преград!
Целовала, влекла и дурманила,
В твоем сердце устроив пожар!
Воедино сплетала нас магия
На шелках золоченных от чар!
Ласковой ночью поддамся соблазну
И ускользну вместе с тенью за шторы,
Чтобы сорвать, как удушливый галстук,
Твой поцелуй ни на что не похожий. —
Жгучий, бесстыдный! Луна, не краснея,
Молча закроет глаза, отвернется…
Небо из синего в цвет карамели
Перетечет… Я целована солнцем!
Самое светлое в осиротевшей каморке —
рубашка на мне
и серебристое яблоко
на неразлучном и преданном друге.
Место рубашки
пустует в шкафу,
где костюмы к костюмам тесней
жмутся как серые голуби,
тщетно спасаясь от дьявольской вьюги.
Место для друга
на скомканном пледе,
на крае понурой тахты,
в давних ожогах от кофе,
любимого тем, кто теперь обжигает
знатный топчан с кружевным балдахином
«мадам неземной красоты»…
Серость пространства не красят пионы
на праздничном шелковом мае
пододеяльника.
Не застилаю постель.
Беспорядок, и что?
Комната стала убогой
без солнца и ласковой палевой кошки,
греющей раньше пушистую шерсть
между двух орхидей высотой
в «Башню Халифа»
с плаката, висящего шторой на южном окошке.
Мыслей не скрасить
рассеянным взглядом на улицу в хмурых тонах,
где от оранжевой осени
только пожухлые клены и небо —
мутная сепия…
бьется дождями в окно и давленьем в висках,
а на душе пустота,
будто старый умелец забрасывал невод.
Пусто,
и стыдно расправить поникшие плечи,
чтоб выпрямиться,
будто увидят мою пустоту
как кусочек груди неприкрытой
мрачные стены,
и треском глухим
унизительным
выплеснется
смех пожелтевших обоев,
размытым рисунком лесных маргариток
люстра качнется,
от смеха чуть на пол не падая.
Страшно до слёз.
Рана в душе глубиной в Марианскую впадину
щиплет и колет,
мазью не лечится, травами тоже,
работой с утра и до звёзд,
даже походами по магазинам —
ничто не спасает от боли,
и не заполнить дыру
ни конфетами,
ни мармеладным суфле —
временно яблоком,
но непременно надкушенным с правого бока.
Там за экраном
безбрежный и солнечный мир предложений извне:
то сковородка в подарок,
то книга рецептов…
а мне одинокой
ужин готовить уже две недели как некому.
Я же сыта:
кашей овсяной без соли и сахара,
грустью, обидами, бредом…
Пусто в душе, в холодильнике…
мне фиолетово.
Буду мечтать
в комнате с тусклым светильником
и раритетным комодиком деда,
где грампластинки времен Магомаева
шепчут, что скоро апрель.
Станет ли проще смириться, не знаю.
Ковер еще пахнет шафраном —
самой желанной приправой к омлету
любителя кофе в постель…
Надо сменить…
и обои…
Привыкну одной засыпать, и воспряну…
Вышью пионы
простыми стежками
на белом льняном полотне,
рыжего принца
возьму в переходе,
и, верю, отступят недуги…
Ну а пока,
в спальне
самое светлое — кляксы:
рубашка на мне
и серебристое яблоко
на неразлучном и преданном друге.
Стекай по стеклам, дождь. Не бойся разбудить.
В такую ночь мне спать не разрешает осень.
Она пришла опять о грустном говорить,
На плечи шаль из золотой листвы набросив.
Ее рассказ неторопливый о былом —
Воспоминаний пожелтевшие страницы.
И горький дым сигар с губ-карамелей в стон
Перерастает, как в растения крупицы.
Стекай по стеклам, дождь. Не бойся помешать.
Наш диалог ничто нарушить не сумеет.
Ведь в унисон подруги-души голосят
О том, что сделать в свое время не успели.
Ты слышишь, дождь, как осень плачет, как дрожит?
Сжимая тонкой кистью кружевной платочек,
В моих глазах она читает, что болит
Не только сердце осени — всех одиночек.
Да, одинока, дождь. Да, как и осень, зла.
Кусаю локти за безволие и слабость.