Натюр Морт

– Что? – спросил Антон, отдуваясь и сдувая с глаз волосы.

– А-а-а-а-а! – орал банкир, тараща глазки и до предела выгибая светлые редкие брови. – Сучьи отродья, засранцы! Больно, вашу мать!!

– Не обращай внимания, – сказал еле слышно Коквин. И продолжил, бормоча вполголоса, чтоб больной не услышал: – Надо же, до чего могучая штука – жизнь! Сколько ее в нем, ты посмотри! Зауважаешь, куда денешься! Другой бы давно коней двинул, а этот нас переживет!

В шепоте Коквина Антон и вправду различил неподдельное уважение. Да, в который раз подумал он, здесь целая идеология. Черт его знает – может, и в самом деле за два дня ей не научишься, придется привыкнуть, обтереться…Антон все больше убеждался, что в «УЖАСе» не лгали – во всяком случае, в отношении к жизни, которая явно не была для сотрудников пустым звуком.

– Я вас урою! – хрипел банкир, пока двое с остервенением, из последних сил тянули из-под него простыню. – Ферт…вам…не поможет, не думайте…Я и его урою, не дам ни гроша…

Антон внезапно выдернул свой конец и попятился. Вслед за ним настала очередь Коквина, и паралитик, по инерции перекатившись обратно, вновь занял исходное положение на спине. Он часто дышал, лицо его исказилось.

– Позовите мне дуру! Быстро!.. – просипел банкир.

– Сию секунду, – выдохнул Коквин, поправил прическу и выбежал в коридор к телефону.

– Вот же телефон, сотовый! – крикнул ему, не подумав, вдогонку Антон.

– Только тронь! – донесся с кровати змеиный свист. – Вшивыми лапами чужое добро!

Белогорский оглянулся по сторонам, подошел к банкиру поближе и спросил:

– Которое ухо лучше слышит?

– Это, – ответил тот, морщась от боли.

Антон нагнулся наугад, к левому, и внятно, отчетливо произнес:

– Давай, распоряжайся, паскуда! Кишки нам думаешь выпустить? Только раньше они у тебя сами вывалятся, без нас. Сдохнешь ты скоро, понял? И попробуй, пожалуйся – хрен тебе кто поверит! Ты тут всех заколебал!

То ли ухо было не то, то ли банкир услышал, наконец, знакомую, принятую в деловых кругах речь, но ответа не последовало. Антон внимательно вгляделся в круглое, голое лицо: больной, судя по всему, заснул, как животное – прерывистым, не зависящим от времени суток сном. Через две минуты Коквин ввел в палату перепуганную врачиху лет шестидесяти. Она тряслась за свое место, благо ее в любой момент могли сократить за безграмотность и глупость, и потому она бестолково суетилась, не зная, с чего начать. Ее сверхъестественный, мозолистый зад, бравший начало от затылка, проворно поворачивался направо и налево, мешая Коквину и Белогорскому эффективно выполнять свой долг.

– Надо сделать укол, – тупо изрекла врачиха, подслеповато глядя на сотрудников «УЖАСа» и мелко тряся зарастающим шерстью подбородком.

– Вы слышите, господин директор? – обратился Коквин к банкиру.

– Здесь одни кретины, они не умеют колоть! – Банкир очнулся и, против ожидания, следил за ситуацией.

– Почему? – Во врачихе взыграли остатки достоинства. – Анальгинчику…

– А-а, в жопу вас всех! – завыл банкир. – Наберите номер! Наберите номер!

– Наберите шприц! – рявкнул Коквин в ухо врачихе.

– Он отказывается от всех уколов, – пролепетала та и покрылась пятнами.

– Наберите, покажете ему потом ампулы!

Врачиха поспешно вышла.

– Номер!! Последний день тут работаете! – не унимался банкир.

Белогорский малодушно взялся за телефон, и Коквин резко, с силой хлопнул его по руке.

Банкир неожиданно выпучил глаза, начал хрипеть новым, особенным хрипом, отчетливо посинел. В Коквине свершилась разительная перемена: тот самый фанатизм, что бросился в глаза Антону на первом свидании, вырвался наружу, оставляя далеко позади подтянутость, корректность и исполнительность. Звеньевой распахнул дверь.

– Быстро сюда! – заревел он не своим голосом. – Ему плохо!

Едва не растянувшись во весь рост, влетела медсестра со шприцем. Она вонзила шприц в сведенный судорогой окорок, но дело оттого не улучшилось. Банкир уходил. Никто не верил, что событие, которого ждали – кроме выдвиженцев от «УЖАСа» – решительно все, уже при дверях. Выяснилось, как это обычно и бывает, что до реанимации слишком далеко, а нужной аппаратуры в отделении нет. Коридор наполнился топотом; никто ни за что не хотел отвечать, и только изображали активность. Впрочем, медикам было ясно, что помочь – если долгожданный конец и вправду собрался наступить – ничем нельзя.

Коквин держался иного мнения.

– Неужто?! – звеньевой заломил руки в настоящей, искренней панике. – Нет, не допустим!

Он бросился на постель, распластался поверх умирающего банкира и впился ртом в фиолетовые резиновые губы. Черным пауком лежал он на казенном одеяле, раздувая щеки и отчаянно вталкивая воздух в футбольный мяч головы. Коквин на миг оторвался и крикнул Антону:

– Разотри ему ноги! Чего ты ждещь?

Понимая, что от его расторопности зависит очень многое, Антон одним движением отшвырнул одеяло и начал теребить холодные ступни с крючковатыми, желто-бурыми когтями. Энтузиазм, с которым Белогорский взялся за дело, удивил его самого – не иначе, заразился от звеньевого. Тот продолжал дыхание «рот в рот»; широко раскрытые глаза банкира медленно, но верно стекленели, зрачки разъехались по углам. Коквин отпрянул от мертвеющих губ – теперь он сидел верхом, будто в седле, и перешел к массажу сердца. Однако все его толчки напрасно сотрясали дряблую, бледную грудь без пяти минут покойника.

– Уходит!! – дико, в ужасе, прокричал Коквин. По лицу его катились слезы. – Нельзя! Он же живой! Это же жизнь, придурок, что ты на меня смотришь, как баран?

– Я же стараюсь, – взволнованно попытался оправдаться Антон. – Но что я могу?

– Позови кого-нибудь! Его надо колоть адреналином, в самое сердце!

Антон соскочил с постели, высунулся в коридор – там не было видно ни души.

– Пусто, – сказал он Коквину, который уже ничего не слышал. Как заведенный, он раскачивался вперед-назад, то вдыхая в переставшего дышать банкира последние, резервные запасы собственного кислорода, то побуждая вернуться к работе холодное земноводное сердце.