Солоневич

По поводу этой поездки Солоневич написал: «Мы с сыном вырвались на несколько дней в поездку по Германии… „Соответствующее учреждение“ намекнуло мне на нежелательность моих поездок в трамвае, в метро, в автобусах: раз мы вас к себе пустили, мы отвечаем за вашу безопасность. Берите такси и записывайте номер. Поездки же вне Берлина без сопровождения соответствующих лиц из соответствующего учреждения не рекомендуются совсем, — всегда кто-нибудь сопровождает. Это очень трогательно, но очень неуютно. Какое-то вечное memento mori. Знаю, что рано или поздно помру — зачем напоминать об этом на каждом шагу?»

Сохранившееся описание поездки по немецкой провинции — своего рода «дневниковая зарисовка» Солоневича, каких немало встречается в его литературно-публицистических трудах:

«Несколько сот километров по великолепной цементной скатерти автобана, потом в сторону — на шоссе, потом ещё раз в сторону — на просёлок, тоже, впрочем, асфальтированный, и — никакой слежки. Мы вынырнули в какой-то харчевне „Пестрого козла“, в местах, куда ещё не ступала нога белого человека, вооружённого нансеновским паспортом. Благодать. Документов никаких не спрашивают. Юра со своим немецким языком вполне сходит за чистокровного немца-шофёра, возящего некоего знатного иностранца по германским достопримечательностям. Мне с моим акцентом за немца никак не сойти».

Юра — главный помощник и, если можно так выразиться, консультант отца по «интуитивным» оценкам «текущего исторического момента», новых лиц из круга общения, планов на будущее. Иван с нескрываемой гордостью отзывался о сыне:

«Юра неизменно культурнее среднего — и даже не очень среднего — зарубежного генерала (из русской эмиграции). Этот мальчишка говорит свободно на двух языках — немецком и шведском, кое-как ещё на двух — французском и английском. За эти годы оный „мальчишка и щенок“ грузил бочки, напихивал трухой игрушечных медведей, ставил экспедицию „Нашей газеты“, вёл и ведёт большую незаметную черновую работу по газете и по организации, написал совсем неплохую книгу, в которой я не поправил ни одной запятой (от каждой поправки Юра на стенку лезет — да и некоторые друзья писали мне, что он пишет лучше меня), а это время Юра помимо всего прочего учился своей живописи и нынче зарабатывает свой хлеб своей графикой».

После того как Борис в конце 1937 года неожиданно отказался вернуться в Болгарию, между братьями начало расти отчуждение. Правда, в июле — августе 1938 года их отношения ненадолго «потеплели» по причине подготовки сценария для берлинской киностудии «UFA». В основу совместного проекта были положены повесть Бориса «Тайна Соловецкого монастыря» и книга Ивана «Россия в концлагере». Но из Министерства пропаганды им сообщили, что постановка фильмов «из русской жизни» запрещена. Запрет был якобы вызван не политическими причинами, а опасениями превращения фильма в очередную «развесистую клюкву» из советской жизни. После провала на кинематографическом поприще братья больше не встречались.

В Бельгии Борис наладил отношения с руководством РОВСа: его «отход» от брата оценили по достоинству. Бориса приглашали на многие мероприятия организации, в том числе на банкеты по торжественным случаям, которые едко высмеивал Иван. Генералы Архангельский и Гартман, возглавлявший Бельгийское отделение РОВСа, считали полезным «подключение» Бориса к их работе. Но личная жизнь Бориса вызывала нарекания в колонии. Агент «Одессит» сообщал: «Борис ведёт себя в своей обычной манере — на вечеринках выступает с песенками и куплетами, иногда непринуждённо дебоширит, ухаживает за молоденькими барышнями, родители которых пишут письма в Союз с протестами, а он без всяких церемоний отвечает — „не ваше дело“. Многие от него отшатнулись».

Окончательной точкой в отношениях братьев стала уже упоминавшаяся выше брошюра Бориса «Не могу молчать!..». В качестве эпиграфа к ней Борис поставил несколько цитат из переписки с братом. Вот они:

«Как ты уже давно знаешь, я считаю твою тактику в отношении эмиграции за последний год — вредной русскому делу… Это — не стройка, а разложение и разрушение»… (Из моего письма брату от 18 марта 39.)

«Если ты не прекратишь недостойной русского журналиста оскорбительной и клеветнической травли верхов нашей белой эмиграции, в частности РОВС, я буду вынужден немедленно опубликовать резкую брошюру о твоей тактике и постараюсь возглавить движение протеста против твоей разлагающей работы в эмиграции»… (Из моего письма брату от 4 мая 39.)

«Твой нынешний ультиматум и по форме, и по существу глуп уже до степени сумасшествия». (Самая корректная и спокойная фраза ответного письма брата от 5 мая 39.)

Борис посвятил брошюру проблеме падения престижа «Нашей газеты». Он разделил историю «Нашей газеты» («Голоса России») на три этапа: рапорт зарубежной России о «подсоветской»; вмешательство в жизнь эмиграции; попытки организационно-политического творчества в эмиграции.

Наиболее успешным, по его оценке, был первый этап: «Этот коллективный рапорт как бы приоткрыл завесу, опущенную над тем, что творится на нашей Родине. Проверенные на опыте четырёх [Солоневичей], выстраданные в лагерях и в советской жизни анализы и прогнозы „Голоса России“ разметали многие иллюзии и туманы, покрывавшие настоящие пружины и корни советской жизни. Именно этот период — рапорта и анализов советской жизни — привлек к газете и нашему „коллективному“ имени такую любовь и такое уважение русской эмиграции».

Второй и третий этапы, по оценке Бориса, были полностью провалены. В частности, по его мнению, Иван Солоневич взял ошибочный курс на возвеличивание политического потенциала тех «штабс-капитанов», тех «одиночек», которые «сидели по углам». Борис дал им такую характеристику: «Они были или очень милыми, гостеприимными и вместе с тем слабыми людьми, начинавшими уже забывать свой долг перед Родиной и не сумевшими найти себе места в русском строю, или — наоборот: обозлёнными, самолюбивыми, с большим самомнением. Эти последние в недостатках эмигрантской работы винили всех, кроме себя»…

По версии Бориса, апеллируя именно к этой категории эмигрантов, Иван Солоневич начал наносить «удары по своим». «Это ощущение, — пишет Борис, — окрепло после того, как блестящий полемический талант Ивана Лукьяновича стал больно и, главное, оскорбительно бить во все стороны, перейдя с врагов на тех, кто, казалось бы, должен был считаться друзьями».

Борис подчеркнул, что трансформация Ивана из «публициста в полемиста» стала отталкивать от него эмигрантов, прежде лояльно относившихся к нему: «Шутливый тон стал всё больше превращаться в язвительный, а потом и прямо в оскорбительный… Никто, даже близкие друзья и брат не были гарантированы от того, что в каком-то очередном номере в случае несогласия с мнением И. Л. на него не обрушится со всем уничтожающим блеском град насмешек и издевательств». Борис привёл небольшую сводку таких издевательских оценок:

«Деникин — вопиющая бездарность, Абрамов — трус, Архангельский — вывеска, Витковский — болван, Зинкевич — идиот, Фосс — чекист», Семёнов — «убожество высказываний», Байдалаков — говорит «вредный вздор», Георгиевский — «микроорганический кандидат в Ленины», члены РОВСа — «генеральские денщики», командование РОВСа — «горькая сволочь» и «большевицкая агентура»…

Борис особо отметил в брошюре, что написал её не с целью защиты РОВСа, мол, союз обладает таким авторитетом, что не нуждается в чьей-либо защите. Тем не менее по своему содержанию этот труд Бориса — яркий политический документ в поддержку РОВСа, «нашего белого лагеря» и — попутно — публичная демонстрация осуждения брата, неприятия его позиции, разрыва с ним.

Иван считал действия брата интригами. Борис развалил в Бельгии РОС, ведущую организацию в структуре «штабс-капитанского» движения. Во Франции роковую роль по компрометации «штабс-капитанского» движения сыграл редактор газеты «Возрождение» Ю. Семёнов, который охотно публиковал выпады Бориса и прочие клеветнические вымыслы. Иван с нескрываемой горечью откликался на эти выдумки, устрашающе звучащие для обывателя-эмигранта: «Иван Солоневич — агент гестапо, а следовательно, и ГПУ, немецкий ставленник и прочее. Пишет он под диктовку германского Министерства пропаганды, и нужно-де спасти бедных штабс-капитанов от всяких полицейских неприятностей. Бедным штабс-капитанам действительно пришлось спасаться и самораспуститься: время военное — докажи потом, что ты не верблюд. Наш центральный кружок был зарезан».