Солоневич

«…Дальше к востоку шли бесконечные просторы нашей родины, в которую, Бог знает, удастся ли нам вернуться.

Я достал из кармана коробку папирос, которой нас снабдил начальник заставы. Юра протянул руку:

— Дай и мне.

— С чего ты это?

— Да так…

Я чиркнул спичку. Юра неумело закурил и поморщился. Сидели и молчали. Над небом востока появились первые звёзды: они где-то там светились и над Салтыковкой, и над Москвой, и над Медвежьей Горой, и над Магнитогорском, только, пожалуй, в Магнитогорске на них и смотреть-то некому — не до того… А на душе было неожиданно и замечательно паршиво».

И следом — внутренний монолог Солоневича, подводящий итог его прежней жизни в России:

«По-видимому, мы оба чувствовали себя какими-то обломками крушения… Пока боролись за жизнь, за свободу, за какое-то человеческое жильё, за право чувствовать себя не удобрением для грядущих озимей социализма, а людьми — я, в частности, по въевшимся в душу журнальным инстинктам, — за право говорить о том, что я видел и чувствовал; пока мы, выражаясь поэтически, напрягали свои бицепсы в борьбе с разъярёнными волнами социалистического кабака, — всё было как-то просто и прямо… И словно вылившись из шторма, сидели мы на неизвестном нам берегу и смотрели туда, на восток, где в волнах коммунистического террора и социалистического кабака гибнет столько родных нам людей… Много запоздалых мыслей и чувств лезло в голову… Да, проворонили нашу родину. В частности, проворонил и я — что уж тут греха таить. Патриотизм? Любовь к родине? Кто боролся просто за это? Боролись: за усадьбу, за программу, за партию, за церковь, за демократию, за самодержавие… Я боролся за семью. Борис боролся за скаутизм. Нужно было, давно нужно было понять, что вне родины — нет ни черта: ни усадьбы, ни семьи, ни скаутизма, ни карьеры, ни демократии, ни самодержавия — ничего нет. Родина, как кантовская категория времени и пространства; вне этих категорий — пустота… И вот — проворонили».

Покой, сытость, налаженность жизни финнов Иван Солоневич воспринял «как некое национальное оскорбление: почему же у нас так гнусно, так голодно, так жестоко?». И какой контраст с тем, как встречают в СССР беглецов «буржуазного Запада»! Из той же самой Финляндии. А ведь многие перебежчики в Советскую Россию были коммунистами, идейно близкими большевикам людьми!

И к этому — невероятное, травмирующее психику доверие пограничников: беглецам накрыли постель рядом с оружейной стойкой! Солоневич не удержался, произнёс мысленно оду «дружественным финским винтовкам», не преминув отметить, что всегда ощущал советские винтовки как «оружие насилия». Перепады эмоционального настроения Ивана были настолько противоречивы, что на мгновение он ощутил неодолимое желание «на корню» покончить со всеми своими проблемами и прошлой «путаной жизнью», выстрелив в висок из парабеллума.

Но нервный срыв быстро прошёл. Стоит ли стреляться, когда ты находишься на пороге исполнения мечты?

Глава двенадцатая

ТЯЖКАЯ СВОБОДА ФИНСКОЙ ЗАГРАНИЦЫ

Через два дня Ивана и Юру доставили в посёлок Илломантси, где располагался штаб пограничного отряда. Начальник был рад событию, внёсшему в его жизнь некоторое разнообразие. Он «показал» Солоневичей всем своим знакомым в посёлке. Русских везде привечали, щедро кормили, пытались расспрашивать о жизни в Советской России. В штабе отца и сына впервые формально допросили. Русского языка финны не знали, допрос шёл на немецком. После этой вполне доброжелательной процедуры — снова обильная еда. Ближе к вечеру Иван по просьбе начальника отряда продемонстрировал жителям посёлка свои спортивно-тренерские таланты. Не исключено, что это была неназойливая форма проверки: в лагерном удостоверении Солоневича, изъятом пограничниками, было указано, что он «инструктор физкультуры».

Из Илломантси Солоневичей перевезли на автобусе в городок Йоэнсуу. Ими «занялись» гражданские власти. Поместили в «каталажку домашнего типа» на окраине, объяснив, что это «обязательный для всех перебежчиков карантин».

На следующий день Солоневичей отвезли для допроса в политическую полицию. Судя по всему, процедура была строго регламентирована. Ивана и Юру сфотографировали анфас и в профиль, вручили анкеты для заполнения, задали обычные для таких случаев — все-таки нарушители границы! — вопросы. Некоторые из них покоробили Ивана, который в самом начале допроса заявил о том, что является врагом коммунистов и советской власти, по каковой причине и бежал в Финляндию. Тем не менее невозмутимый полицейский агент, строго следуя предписанному порядку, «ошарашил» Солоневича вопросом:

— Ви член векапебе?

И ещё в таком же роде:

— Ви член мопр, ви член оптете? — под последним, по мнению Ивана, подразумевалось, скорее всего, «Общество пролетарского туризма, ОПТЭ».

Во время допроса Иван попросил полицейского агента узнать о судьбе брата Бориса и дать взаймы денег, чтобы послать весточку Тамаре в Берлин. Ответ не заставили себя ждать: пришла телеграмма от Тамочки с поздравлениями и денежный перевод. Полицейский агент сообщил также, что Борис — в Финляндии! Он перешёл границу 12 августа в районе Сердоболя. Какая радость! Какой праздник на душе! «Значит, все курилки живы!»

В тот же день Иван с ведома карантинных властей направил Тамаре письмо, в котором обрисовал сложившуюся ситуацию и свои ближайшие планы:

«Родная моя девочка!

Итак, 4 месяца ГПУ, 7 месяцев концлагеря и 16 суток драпежа по нечеловечьим лесам и болотам — всё уже позади, и мы в Финляндии… Мы пока взаперти, как говорят, в карантине, до 29/VIII, отъедаемся от лагерной голодовки… Отдыхаем от нервного и физического напряжения последних месяцев. Но будущее — неясно. Мы здесь, в Йоэнсуу, — первый прецедент такого рода, с нами не знают, что делать, и сносятся с Гельсингфорсом… Дальше: это карантинное время я использую для работы над брошюрой о концлагерях в СССР. Думаю издать её в Гельсингфорсе и думаю, что она будет интересна: свежий материал на свежую тему. Спишись с Ренниковым… и поговори в Берлине насчёт издания, условий, гонорара, переводов и т. д., размер 2–3 печ. листа.

Сильно беспокоюсь о Бобе. Он должен был бежать 27/VIII — не знаю, как ему это удалось. А неудача — это смерть. Сообщи о нашем бегстве знакомым, чтобы они нам ничего не писали и не слали, а то вляпаются в неприятность…

Об очень многом хочется написать, но пока ещё всё так путано.

Целую и люблю. Ва.

Только что узнал, что Боб перебрался благополучно и находится в карантине в Urosjarvi».

Денежные переводы Тамары в первые месяцы пребывания Солоневичей в Финляндии были существенной поддержкой. Однажды она прислала костюм, явно не новый. Иван отнёсся к посылке с подозрением: вещи Прцевоцни? С приездом в Гельсингфорс, однако, Тамочка не торопилась, ссылаясь на немецкую строгость в отношении «непредвиденных» отлучек с работы.

Свои переживания в связи с поведением жены Иван скрывал, а чтобы забыться, со всей страстью журналиста, истосковавшегося по настоящей работе, стал набрасывать фрагменты для брошюры о концлагерях. Надо привлечь к себе внимание эмиграции, заявить о себе как о бескомпромиссном враге большевиков и с этой начальной ступеньки выстраивать дальнейший курс. Правда, работа над очерком шла медленно: оказывается, после многолетней отвычки было невероятно трудно писать свободно, без самоцензуры и эзопова языка. Листки с набросками множились, порождали новые сюжеты, эпизоды и коллизии. В памяти всплывали, казалось бы, давно забытые лица, диалоги, споры…

После карантина в Йоэнсуу Иван и Юрий Солоневичи были отправлены в Гельсингфорс (Хельсинки). Там члены «весёлой компании» вновь оказались вместе.

Борис описал ту памятную встречу: «Мягкий автомобиль мчит меня по нарядным, чистым улицам города. Да, это тебе не чёрный ворон и ОГПУ. Большое здание. Центральная политическая тюрьма. В комнате ожидания меня просят присесть. Нигде нет решёток, оружия, часовых. Чудеса! Проходит несколько минут, и в дверях показывается низенькая, толстенькая фигура начальника русского отдела политической полиции, а за ним… Боже мой! За ним — массив плеч брата, а ещё дальше — смеющееся лицо Юры! Обычно строгое и хмурое лицо нашего политического патрона сейчас мягко улыбается. Он сочувственно смотрит на наши объятия, и когда наступает секунда перерыва в наших вопросах и восклицаниях, спокойно говорит: