Страница 11 из 44
Поэтому он сказал, кто я такой.
Единственная рука бывшего солдата мягко передвинулась с плеча на мой загривок, и пальцы так сдавили шею, что дух захватило. Я терпел… Если бы я стал вырываться, из-под пояса выскочил бы гаечный ключ.
Солдат сконфузился: он, старый вояка, потерявший под Белградом руку, опростоволосился — принял недочеловека за человека. Он подвел меня к открытой двери и дал пинка, от которого я сделал ласточку и врезался в песок.
— Отдайте пальто! — закричал я для приличия, отодвигаясь на всякий случай за кучу песка.
Из двери высунулся Хён. Увидев, что я жив-здоров, улыбнулся и сделал знак, чтоб я шел на платформы. Я знал, что он выберет момент, принесет пальто и что-нибудь поесть. Он был добряк, мой толстячок, потомственный крестьянин из Германии!
Я нырнул под буфер. Сцепление в нашем составе было неавтоматическим — на крючьях висели толстые стальные петли. Я ослабил сцепление, подлез под петлю и снял ее с крюка. Потом забрался на платформу, сел на седло стального коня.
Я слышал, как в вагоне запели колонисты. Не то колыбельную, не то строевую песню. Дружно запели, и каждый старался перекричать другого, точно того, кто будет петь тише всех, по окончании песни расстреляют. Надвигалась гроза. И хотя было шесть часов вечера, стало темно. Дернуло состав, залязгали буфера — это подали паровоз. На минуту в вагоне стихло. Я знал, что сейчас колонисты выглядывают из дверей теплушки, но вряд ли кто из них догадается проверить сцепление. Если даже они обнаружат, что их вагон отцеплен от платформ, я тут ни при чем — на станции есть сцепщики, стрелочники, телеграфисты и еще какие-то чины, которые в ответе за все, что происходит на железной дороге.
Состав тронулся, когда налетел первый шквал грозы. Меня чуть не сдуло с седла железного коня, обдало сотнями шлангов воды, но я сидел, не меняя позы.
Нет, это было не чувством мести. Месть — физическое ощущение, в котором преобладает элемент наслаждения, перемешанный с болью; я испытывал торжество. Моя поза, наверное, была театральной, как и поза того солдата, который положил единственную длань на мое костлявое плечо. Я, сложив руки на груди, наблюдал, как за стеной дождя теряются очертания вагона, в котором хрипели бычьи голоса.
Дождь лил. Но я не замечал дождя, я работал в поте лица. Я снимал магнето и бросал их под откос. Резал какие-то провода, выкручивал свечи, заталкивал в образовавшиеся отверстия грязь. Я отвинчивал все, что можно было отвинтить. Даже попытался отвинтить огромное зубчатое колесо от трактора, но сообразил, что если отвинчу, не сумею сбросить под откос.
Страшно было перепрыгнуть с одной платформы на другую. И хотя в темноте не было видно мелькающих шпал, я знал, что они мелькают. И прыгнул, и упал… на вторую платформу.
Еще никогда в жизни я не работал так много, качественно и добросовестно — даже тогда, когда наш класс возили на воскресник в колхоз для сбора сахарной свеклы. Даже в тимуровской команде я выполнял обязанности с меньшим чувством ответственности, чем здесь, на платформах. Да, между прочим, была ли тимуровская команда? Была ли школа? Это все было в другой жизни.
Когда мы подъезжали к станции, застучали стрелки, скорость сбавилась, я перевалил через борт платформы, как через задний борт грузовика, когда прыгаешь на ходу, и отпустил руки.
6
— Вы присутствовали на допросах пленных!
— Да.
— Как это происходило!
— Как-то раз мы взяли с собой пятерых пленных на вертолет. Мы начали беседовать с одним из них, но он не захотел говорить. Тогда мы выбросили его из вертолета.
— В каком вы тогда были чине!
— Я был сержантом. Я был один из тех, кому было поручено охранять пленных.
Один из подсудимых — Гришан, высокий, костлявый мужчина с густыми черными бровями и глубоко посаженными глазами. Когда называли его фамилию, он вставал и давал четкие ответы. Усталый голос… Вся его фигура выражала усталость. И он действительно устал. Это было видно. Устал двадцать с лишним лет нести тяжесть преступления на душе. Она является кошмарами по ночам, она — это холодный пот, когда на улице прохожий пристально посмотрит вслед, она давила, сплющивала сердце в тисках лжи, потому что приходилось все время врать и помнить, обязательно помнить то, что врал, чтоб окончательно не завраться и не выболтать правды. Предатели… Предательство. Где грань, за которой кончается трусость и начинается предательство? Какая она — четкая, ясная или неуловимая, расплывчатая? И есть ли вообще такая грань на свете?
Мы судим о поступках человека, когда он их совершит, и нас почти не интересует, что заставило его совершить то или иное, прекрасное или ужасное. Мы судим о плодах по вкусу, но вкус зависит от того, к какому корню привит черенок, были ли заморозки в период цветения, как шло созревание и еще от тысячи причин, которые остаются для нас неведомыми чаще из-за нелюбознательности.
Мы судим о плодах по вкусу…
Предательство как плод — созревает медленно.
А может, это просто несчастье, стечение обстоятельств, своего рода рок, стихийное бедствие?
Гришан служил в полиции несколько месяцев и уже всю жизнь не мог отмыться от крови. Когда наша армия перешла в наступление, он удрал из Минеральных Вод, позднее пришел в Ростове в военкомат, сказал, что служил в полиции. Вроде бы и сознался, но не полностью, утаил главное — участие в массовых расстрелах. Его судили, послали в штрафной батальон. Воевал, был четыре раза ранен, получал награды… Окончил войну в Вене. Офицером.
Но даже ранения, награды, офицерские погоны не могли стать ему прощением.
— Думал, кровью искуплю вину, искал искупления. И не находил, — говорил Гришан, глядя в пол потухшими глазами. — Искал смерти в бою. Жить не хотелось. И не было мне покоя двадцать три года. Сколько раз руки на себя хотел наложить…
— Что ж сам не пришел, не рассказал всей правды?
— Боялся…
Гришан — единственный из бывших полицейских, который не просил снисхождения, не отпирался, не умолял судей пожалеть его.
Взяли его в Пятигорске. Странно, но почти всех преступников нашли поблизости от Минеральных Вод — от места, где совершали они преступления. Психологи подобный факт объясняют подсознательной тягой к месту, где произошло эмоционально-патологическое изменение в психике субъекта; ну а в жизни это выглядело так.
Один из бывших жителей Минеральных Вод приехал минувшим летом на Северный Кавказ лечиться от ревматизма. Жил он когда-то в здешних местах пацаном. Во время оккупации с друзьями добирался бурьяном к самому противотанковому рву, видел расстрелы, которые происходили в начале сентября тысяча девятьсот сорок второго года. И детская память четко сфотографировала лица палачей. На процессе основными свидетелями зверств фашистов проходили мои сверстники. Завадский цинично заявил:
— Эх, дали маху! Пацанов в округе надо было пошмалять, и не было бы свидетелей.
Бывший житель Минеральных Вод принимал грязевые ванны.
Изумительная грязь в Пятигорске, доставленная с озера! Грязь ставит на ноги немощных, вылечивает руки, которые бездействовали годы, даже десятки лет. Она творит чудеса. Бывший житель Минеральных Вод решил посмотреть, как ее привозят. Оказывается, привозили ее на склад. Кладовщик развешивал, отпускал грязь строго по норме. И в кладовщике лечебной грязи бывший житель Минеральных Вод узнал полицая Гришана…
С чего началось падение Гришана? Он пробирался к нашим. Два раза выходил из окружения. Он прошел свыше тысячи километров по тылам врага. Еще бы немного, еще бы сотню километров… На окраине Минеральных Вод встретился благообразный старик.
— Папаша, — спросил Гришан, — как пройти, чтобы на фрица не напороться?
— Пойдем, сынок, покажу, — сказал старик. Он взял парня за рукав, повел балочкой и привел на полицейский пост. Старик оказался бургомистром Минеральных Вод. Была такая должность при фашистах.