Страница 35 из 67
Так, мы знаем все, что в «Медном всаднике» будущее не за Петром, а за Евгением. Так и борьба этой девочки через всю жизнь вплоть до нашей встречи за себя, за свой любимый мир.
Собирая том «Дневника»[27], читаю свои искренние записки и даже в этих чисто художественных вещицах чувствую упрёк своей прежней жизни. Так вот, описывается, как приходит тоска, и об этом говорится, будто она неизбежна. Между тем, с тех пор как знаю Л., нет этой тоски. И так вот жизнь эта отшельническая по существу «духовная», по существу только эгоистическая, с аскетическим презрением к самой жизни. И это в глазах чудаков имело вид «Пана», и сам я — охотник.
Ай-ай-ай, выходит, аскетизм-то был предпринят ради литературы о Пане! Из-за этого призрака замариновал себя в банку и так провёл жизнь, как наконец всё оборвалось, и захотелось того, что есть почти у каждого.
После обеда явилась из Москвы дочь нашего дачного хозяина и сказала, что в Лаврушинском её встретила «небольшая плотная женщина». Этого достаточно было: «Не уехала!» И насколько счастья прошло за неделю, настолько здесь злобы. Теперь я уж больше ни видеть, ни говорить с ней не в состоянии. Очевидно, полученный шок при напоминании режет душу.
Вот отчего тот или иной человек «ни с того ни с сего» вдруг дёргается, мигает, таращит глаза, кривит рот...
Лично не участвовать, работать и беречь Лялю. Тужить теперь не надо: моё главное, чего тогда не было, теперь со мной, а для двух — всё пустяки.
Пишу сейчас лишь для того, чтобы унять поднимающуюся тоску от вести о Е. П.
Сегодня удалась моя внутренняя молитва. Я просто, как Друга, просил И. X. помочь мне уберечь Лялю с собой до конца жизни. И в ответ на это получил уверенность в том смысле, что «всё зависит от тебя самого. Если ты будешь в духе — она неизменно будет с тобой».
После того я увидел её как бы окружённую тем паром или дымком, которые исходят от земли в апрельские дни, через которые смотреть — всё видимое колышется и преображается. Мне она была и как обыкновенная женщина, и как ещё нечто, чего у всех нет.
Странно было, что через это мне открывалось правило практическое, правило отношения к ней. Ни в коем случае не надо мне влиять на неё в отношении литературной помощи (чисто практической), кроме того, что если самой захочется. Её нужно искать в отношении внутренней помощи, что же касается внешней, то она этим и так по существу своему исполнена во всех отношениях слишком достаточно.
Надо, напротив, стараться дать ей самой пожить хорошо. Она это заслужила. И вот этим именно усиленным вниманием и можно удержать её навсегда. И это в своих руках: любишь и будешь держать, разлюбишь — уйдёт.
23 апреля.
Я сказал ей:
— Мне кажется иногда, что источником моей любви к тебе служит особенное сочувствие к твоему страданию: моё состраданье. И подчёркиваю, как странность для меня: чужое страданье мою природу отталкивает, а твоё, напротив, служит даже источником моей природной мужской любви — как это понять?
— Это понять можно, — ответила Л., — ты любишь меня по-настоящему, и я тоже тебя люблю по-настоящему, и тебе отвечу, мне кажется, если даже буду сама умирать.
Не забыть бы, как бродили мы тем утром в лесу по снежному оврагу; в каком свете купалась душа; как радостно было, что я могу без сомнения и страха взглянуть прямо в лицо твоё. (Ах, эти тайные взгляды в лицо! Сколько их бывало в прошлом и с какой болью вспоминалось сейчас.)
Ночью призывал к себе Л. и постепенно к утру понял, что любовь моя к ней — вся любовь.
Продумав это, я уверился в правде своей при борьбе с Е. П. и ненависть к ней, которая вчера поднялась, перестал испытывать.
По-моему, Л. полюбила меня по-настоящему именно в те минуты, когда я уснул в постели на её руке, тут что-то ей пришло от «спи, дитя моё», — от её призвания.
Проснувшись, я изумился на неё: Мадонна, и даже свет от лица...
Получен ответ из Москвы, холодно-расчётливый и без конца циничный. Похоже было, будто я, величественный дуб, был повален ветром и люди смотрели на мои вывернутые корни и говорили: «Вот и всё».
Итак, архивы мои в плену и у меня нет жилища. Л. отнеслась к письму до крайности спокойно и даже меня успокоила — ей теперь всё равно, где жить.
Этот ответ, однако, расстроил меня, и я думал о «финише» том страшном, когда он зачёркивает и всё предыдущее хорошее. Так вот, они своим последним выступлением перечеркнули всю прошлую жизнь с ними, и от прошлого у меня остались только книги, и ничего для себя! В этом же и есть весь ужас смерти, и с этим борется человек, верящий в Жизнь. И вот Почему я стал на путь с Л.
«Сказка о рыбаке и рыбке» [28].
«Дорогой Борис Дмитриевич, с большой радостью и гордостью сообщаю Вам, что мы с другом Вашим В. Д. согласились на брак, и значит, Вы — наш сват.
Дорогой мой сватушко, любовь, которая привела нас к браку, точно такая же простая любовь, как и у всех живых существ на земле. К этому всемирно-святому чувству единства всей твари перед лицом Господа у нас присоединяется в сильной степени равенство наше в человеческом смысле как животворный обмен двух личностей, и равных и разных. В этом отношении у каждого из нас скоплены такие богатства, что конца этому обмену не видно, и мы верим оба: конца этому обмену и не будет до гроба.
Я знаю, после такой декларации Вы изумитесь и спросите, но как же всё произошло? Дорогой сватушко, всё у нас произошло как продолжение всем известной сказки о рыбаке и рыбке. Вы, наверное, замечали, читая эту сказку, что она не закончена, потому что роль одного из действующих в ней лиц, а именно Старика, — не раскрыта.
В самом деле: злая Старуха справедливо наказана, огорчённая Рыбка уходит в море, но за что наказан Старик, если он же и пощадил Золотую Рыбку?
Не должно быть, чтобы чудесная Рыбка позабыла человеческое добро и оставила Старика на растерзание Старухи. Не может этого быть! И вот мы — рыбка Л. и я, Старик, — продолжили сказку примером собственной жизни.
После того как Старик вернулся от Рыбки домой и увидел свой прежний домик с разбитым корытом, он понял, что Старуха не даст ему жить и запилит до смерти. Сообразив, однако, что у него ещё в запасе остаётся квартира в Лаврушинском, он спешит туда и в ужасе видит, что Старуха поспела раньше его и заняла его жилплощадь. Вот тогда-то бездомный скиталец опять идёт к синему морю и там у берега видит Золотую Рыбку, что она плачет, горюет и так убивается, что и золото на ней всё сошло и потускнело.
— Как же не убиваться мне, мой милый, — говорит Рыбка, — если, наказывая злую Старуху, я вовсе позабыла своего долгожданного Жениха.
— Государыня Рыбка, — воскликнул изумлённый Старик, — какая же я тебе ровня: я стар!
— Глупенький ты мой, — ответила Рыбка, — Старик не мог бы написать «Корень жизни», ты не только самый юный из всех советских писателей, но ты единственный на земле, кто понимает единство священной жизни в олене-животном и человеке и не стыдится об этом вслух говорить.
Тебя я избираю своим мужем, и мы будем раскрывать перед несчастным человечеством секрет вечной молодости и красоты.
В это время от слов Рыбки явился к Старику дар веселья, и он пошутил:
— Вот хорошо-то, мы с тобой не пропадём, шут с ним, с Лаврушинским, и с его люстрой, из-за которой мы столько терпим из-за Старухи, мы с тобой построим фабрику мыла под названием «Секрет вечной молодости и красоты». Мы обмоем всё человечество, и все станут счастливы.
Так открылся у Старика через Рыбку дар веселья, и другие дары открывались до того, когда Рыбка, наконец, сказала: