Страница 25 из 67
14 марта.
Мало ли какое сомнение тронуло голову ночью, тогда не можешь заснуть и начинаешь от нечего делать...
А у нас положено ведь всё говорить, и такие мы сами, что всё стараемся на себя больше и больше худого навалить: пусть знает такого, пусть любит такого, а хорошего-то всякий полюбит.
— Всё, всё говорите, до конца!
— Если до конца, то вот этой ночью было мне худо от мысли, могу ли я теперь, как раньше, стать с глазу на глаз с природой — я один и природа — и сказать: «Да будет воля Твоя».
Она так была ужалена этим, что залилась слезами, съехала с дивана на ковёр, повторяя: «Старик, старик, десять лет тому назад надо было нам встретиться, не понимаешь, старик!..»
Удар мой пришёл ей прямо в сердце: она же и есть моя муза, она сама поэзия, и это надо видеть, а кто не видит — тот слепой или старик.
— Старик, старик!
Мне пришлось опуститься с дивана самому на ковёр...
Она права: в моих словах выражался мой страх перед новой жизнью, и больше ничего.
Вся моя поэзия была как призыв: приди, приди! И вот она пришла, та самая, какую я знаю, лучше той прошлой женщины с какой-то неведомой планеты (Невесты). Так зачем же теперь-то мне обращаться к пустыне и вызывать оттуда на помощь поэзию: она со мной теперь, поэзия, я достиг своего...
Но как же мне было и не отступить? До 13 марта она не говорила ни «да», ни «нет». Её можно было целовать — это да. Любите? — она отвечала «нет», но и это не было «нет». Она разъясняла, что «нет» относится к её личному глубокому небесному пониманию земной любви, а так — она почти готова.
И вот, имея только это «почти», я из-за глупости Аксюши вступил с Е. П. в борьбу за свободу и нанёс ей почти смертельный удар. Моё положение было очень трудное. Я был на пути русалочьем: идти без конца... И вдруг под влиянием Аксюшиного письма (не могу понять, чем это письмо подтолкнуло!) крепость хоть и не пала, но стала моей крепостью, вошла в её состав, и оба мы с ней твердыня в борьбе с жалостью.
13 марта было знаменательным днём: В. сожгла все свои корабли, все долги, вся жалость полетела к чертям. Любовь охватила её всю насквозь, и преграды оказались фанерными. Всё рушится. За ужином мы всё объявили Аксюше. Она с виду была спокойна и обещала хорошо служить. Но когда я, проводив В., вернулся домой, бедный «Вася» рыдал в истерике. Взглянет на Боя, и зарыдает, взглянет — и зарыдает. Я ухаживал, мочил голову, давал валерьянку, а сам внутри ничего не чувствовал, я связан личным чувством, я прав...
Сегодня пойду к матери В. во всём повиниться и попрошу её благословения.
Есть такое право у всех живущих на земле существ, без которого сама жизнь на земле становится бессмыслицей. И даже больше, бессмыслицей становится и сама небесная жизнь... Без дрожжей такого счастья в мире остаются только страдания и жалость с обманом. Нельзя ли сказать, что жалость есть тень счастья?
При позднейшем перечтении запись М. М.-ча на полях:
«Русалка, русалка, — а если человек в болоте и русалка его выманивает вылезти из тины, то чем плоха женщина, если даже она и русалка?»
Вечером у матери она читала мне стихи с таким выражением, с такой любовью, и так была она при этом прекрасна, что «практические соображения» этих дней (устроиться жить с ней под одной крышей) вдруг явились передо мной во всём своём ничтожестве. Я просто струсил за себя. Но мало-помалу преодолел себя и уж начал было пьянеть от поэзии, парить в музыкальном тумане, как вдруг в дверь постучались и вошёл доктор Раттай[14].
Вспоминаю, как она «вытаскивала» меня с предупреждением, с назиданием и мало-помалу заставила меня поумнеть, заставила поверить в большую любовь.
Так же точно она сама преобразила своего мальчика Олега. Эта требовательность к настоящему чувству есть её основная черта. Вторая черта, чтоб в поступках быть всегда «по-своему», это вера в право жить и думать по-своему и не спрашивать у других. И ещё: прямота в борьбе за любовь и точное знание, где кончается большое и начинается малое: лукавство, дипломатия и т.п. И ещё: она женщина без перегородок: все отделы её существа постоянно находятся в обмене. Редчайшее в женщине гармоническое сочетание религиозности, просвещённости и натуры. И ещё самое главное то, о чём сказано в моём рассказе «Художник», — это её любовь изображена.
Итак, если я посмею, то через неё причащусь на эту любовь.
Свиданье у Третьяковской галереи: дома нельзя — Аксюша... Брезгует атмосферой Аксюши и не хочет идти в мою квартиру.
16 марта.
Во второй половине дня Павловна приехала «лечиться» в Москву. Остроумный выход: под предлогом болезни явиться и всё расстроить. Собрались сыновья — диккенсовская картина!
Самое страшное в том, что В. до того измучена жизнью, что боишься нагружать на неё пошлость в столь огромной дозе, — боюсь, что не вынесет она пошлости. Мелькнула страшная роковая безысходность.
Лёва кричал на меня в своём безумии, что «жёнку» мою посадят, а с меня ордена снимут. Это было так непереносимо больно и ужасно, что во мне что-то оборвалось навсегда.
Позвал к себе Петю, который мучится над тем, являться ли ему в военкомат. Я и начал с этого, и Петя мне сказал, что воевать не хочет, что его товарищ убил финна и бородка мёртвого человека, торчащая из снега, осталась у него в глазах и его преследует.
— А я бы с ума сошёл от бородки, — сказал Петя.
— Петя, — сказал я, — у меня создаётся трудное положение.
Молчит.
— Хочешь, расскажу?
— Нет.
— Может кончиться бородкой финна.
Молчит.
— Ну?
— Решайте сами.
Я понял, что дружба наша в этот момент окончилась. С Лёвой и говорить нечего. Итак, единственная опора — В.: она как надежда.
17 марта.
Чувство такое, словно с тебя живого сдирают шкуру. Зашёл к Е. П., разговорились, и оказалось, что она согласна теперь на мою жизнь с В.
— Прощай, — сказала она.
— Здравствуй! — ответил я. И мы крепко поцеловались.
Однако к вечеру выяснилось, что и Аксюша имеет претензии на комнату, и Павловна, и Петя, и нам с В. надо идти вон, — что я гол как сокол.
18 марта.
Ночь опять мало спал. Но утром почему-то встал с мирным настроением, хорошо поговорил с Аксюшей и с Павловной и почувствовал, что если в этом тоне действовать, то всё можно устроить по-хорошему. В 12 встретился с В. в Третьяковке, и пошли обедать в ресторан. Историю вчерашней борьбы я ей передал, как было: то есть что я, услышав из уст Лёвы угрозу ей, бросился на колени умолять Е. П. о прощении, чтоб отпустила меня. Вся история потрясла её.
Весна приостановилась. — 10°. Е. П. утром встретилась в коридоре и, увидев меня, зарыдала, и долго мы с Аксюшей не могли её унять. От жалости В. закрывается туманом, и её чувствуешь вроде как бы категорический императив: «Надо!» — и больше ничего.
Глава 12 Жалость
Вчера она сказала:
— Если мне придётся от вас уйти, то я вернусь к мужу, для себя жизнь кончится, а он будет счастлив.
— Какое же может быть ему счастье? — подивился я.
— Он иногда говорил: «Мне хорошо, плохо только, что тебе не так, как мне...» А вы куда, если мы расстанемся?
— Не знаю, — ответил я, — занимался охотой, потом автомобилем... Наверно, займусь самолётом!