Мы с тобой. Дневник любви

Всё происходит так, будто мы были на горной высоте и постепенно в течение месяца спускались в долину. И когда мы сошли в долину, где уже всё цвело, ни малейших укоров совести у нас не было. Вокруг всё было прекрасно, а прошлое — это снежные вершины — они сияли над нами! И по всему было похоже, как они переходили от весны света к воде и потом неодетый лес одевался.

Неужели в любви моей к женщине всю жизнь была у меня одна только неодетая весна?

Глава 9 Запрещённая комната

То ли голова у меня болела, то ли она мудрит или умалчивает о чём-то по своему праву... В душе стало темнеть, и всё нажитое прекрасное закрылось, и связь моя потерялась до того, хоть плачь! С упрёком в душе я обращался к ней в молчаньи:

— Как, милая, ты не можешь понять, что я не святой, как Олег, я как всякий человек — дай ему тысячу комнат и запрети только одну — и он непременно идёт в запрещённую. Что же мне делать теперь, как дальше жить при запрещённой комнате? Путь Олега был отойти, отречься. И этим всё кончилось: она осталась в суёте жизни, он погрузился в творчество и умер святым.

— А вы, — спросила она, — как бы вы поступили?

Я молчал. Но не я ли сам тогда подошёл, когда она работала, и сказал так простосердечно: — Мне же ничего от вас не нужно, будьте сами по себе, я — сам по себе, и мы будем просто счастливы только потому, что двое вместе.

А женщина в существе своём высшем только и ждёт этого, и так понятно, что мои слова привлекли её, и странно, через это именно продвинулось сближение до запрещённой комнаты.

Так неужели же мне предстоит признать себя слабее Олега и уступить мёртвому господство, а себе быть «при ней» и повторять судьбу её несчастного мужа? Нет! Я чувствую в себе всякую силу и только не знаю, как вернее её применить. У меня и теперь возникает сомнение в правильности пути Олега: не слабость ли это, просто уйти от соблазна? Не сильнее ли тот, кто должен взять, значит, подвергнуться величайшему риску, значит, выпить весь горький сосуд и в то же время звезду сохранить? И ты, Михаил, не думай, что обойдёшь вопрос и спасёшься работой... «Вот я, бери, если хочешь, но только уж я посмотрю на тебя и тебя проверю насквозь и узнаю, какой ты настоящий...»

Что «люблю» — это несомненно, это заключено в образе. Можешь беситься, проклинать, бить, и не убежишь. Образ будет везде с тобой. Значит, люблю — это твёрдо. А дальше, как второй этаж этого «люблю», — бескорыстие, совершённая преданность и растворяемое в смирении эгоистическое самолюбие. Надо в этом положении добиваться бескорыстия, точно так же, как я писал «Жень-шень»: был в унижении газетных нападков, писал с коптилкой, — отняли у писателя электричество, а у соседа, слесаря-пьяницы, оно горело.

Писал, не надеялся даже на признание, подавляя мысль об уходе из жизни.

И написал!

...Если бы от неё осталась только душа, которую бы можно носить с собой в замшевом мешочке около сердца, то как бы я был счастлив, как бы я эту душу любил, и берёг, и советовался с нею, и шутил... Буду ждать. И будь спокоен, Михаил, ты это выдержишь.

Мне встретился сегодня на улице писатель из новичков, совсем необразованный, как теперь это бывает, и растрачивающий золотой багаж своей наивности на общее дело своего писательства. С возникновением новых требований к литературе дела его пошатнулись, бедный вовсе замаялся в поисках заработка, встретил меня как собачка с разинутым ртом — и язык на виду.

— Здравствуйте, мой друг, — сказал я ему, — поглядите, какое сегодня небо прекрасное!

Он стиснул рот, поглядел острым глазом на небо, потом опомнился и вернулся к своей поэтической детскости глаз и легкомыслию.

— Представьте себе, — сказал он, — я до того замучился, что всю неделю неба не видал. Вы сказали: «Небо!» — и я вернулся к себе.

Меня тоже удивили эти слова несчастного поэта о том, что в делах можно небо забыть и что так вообще можно людей разделить на тех, кто смотрит постоянно на небо, кто иногда поглядывает, и кто никогда на него не обращает никакого внимания.

Олег смотрел только на небо и верен небу остался. А Пушкин проглотил весь сосуд и получил рану в живот. Со смертельной раной лежал Пушкин, у него пуля была в животе, который есть у каждого человека, у зверя — у всех. А души такой, как у Пушкина, ни у кого не было, потому что в «животе» его всё было испытано.

Но Олег ушёл на небо, не испытав пути; Олег вышел в святые, а Пушкин остался язычником.

— Ну, как же, Михаил, — спросил я себя, — с Олегом идти или с Пушкиным?

Вопрос канул куда-то в душевную щель для переварки, и мысль вернулась к несчастному поэту с потерянным небом.

Весь смысл внутренних наших бесед, догадок в том, что жизнь есть роман. И это говорят люди, в совокупности имеющие более 100 лет, и говорят в то время, когда вокруг везде кипит война и только урывками можно бывает добыть себе кое-какое пропитание. Никогда не была так ясна сущность жизни, как борьба с Кащеем. Никогда в жизни моей не было такой яркой схватки с Кащеем за роман — за жизнь. И она это знает, но только всё ещё не уверена во мне, всё спрашивает, допытывается, правда ли я её полюбил не на жизнь, а на смерть.

Никогда в жизни не было мне такого испытания: это карта на всего человека.

27 февраля.

И опять, как только я увидал её, так мгновенно исчезла запрещённая комната — куда что девалось! Так при первых солнечных лучах исчезают ночные кошмары.

Целуя её, я сказал:

— Вы не сомневаетесь больше в том, что я вас люблю?

— Не сомневаюсь.

— И я не сомневаюсь, что вы меня тоже немного любите.

— Люблю.

Я очень обрадовался.

— Неужели это правда?

— Правда: я скучаю без вас.

И поцеловала в самые губы.

После неё остался у меня голубь в груди, с ним я и уснул. Ночью проснулся: голубь трепещет. Утром встал — всё голубь!

...Близко к любви было в молодости — две недели поцелуев — и навеки... Так никогда любви в жизни у меня и не было, и вся любовь моя перешла в поэзию, всего меня обволокла поэзия и закрыла в уединении. Я почти ребёнок, почти целомудренный. И сам этого не знал, удовлетворяясь разрядкой смертельной тоски или опьяняясь радостью. И ещё прошло бы, может быть, немного времени, и я бы умер, не познав вовсе силы, которая движет всеми мирами.

Мне казалось тогда, что взамен своего счастья я весь мир люблю, но это была не любовь, а распространённый на весь мир эгоизм: «Всё во мне, и я во всём».

Милая, не знаю, могу ли, но верую, и ты помоги моему неверию, и вникни милостиво в мои слабости, и, главное, помири меня с собой, и поцелуй, и как хочешь сама назначь: идти по-прежнему к Звезде или, как мне хотелось бы, — строить вместе жизнь возле себя простую и прекрасную.

29 февраля.

Объяснение с Аксюшей до конца и её готовность идти к Павловне на переговоры о том, что М. М. жизнь свою меняет. Теперь остаётся слово за В. Только записал — получаю письмо от В.:

«Дорогой М. М., пришла я от Вас домой и вижу: мама лежит как пласт беспомощная, лицо кроткое и жалкое, но крепится. Мама не спит от сильных болей — всё тело ноет и дёргает, как зуб, но ведь то один зуб, а тут всё тело!

Она не спит, а я думаю: милый Берендей, мы оба «выскакиваем из себя» (это наше общее с Вами свойство) и потом, возвращаясь к своей жизни, пугаемся, будто напутали что-то. Мы создаём себе «творчески» желанный мир, и нам кажется, что он настоящий, но это ещё не жизнь. А вот то, что около меня сейчас, — это моя настоящая жизнь. И я думаю, никогда не проглотить Вам сосуд моей жизни со всеми моими долгами!