Страница 49 из 73
Перед ним в лунном свете возвышалось здание универсального магазина, увенчанное черной крышей, которая казалась Гильдебранду боевым шлемом; сотни окон на этом здании словно говорили ему: мы разобьемся, мы разлетимся вдребезги, мы зазвеним необычайно весело, мы к вашим услугам!
Но Гильдебранд сел на скамью и задумался; он думал не о сторожах и полиции, а о взаимосвязи всех звеньев современного «предприятия», под которым он подразумевал жизнь. Кому он, мальчишка, намеревается нанести ущерб своей рогаткой? «Индейцам» из универсального магазина? Как будто хозяева магазина не застрахованы в страховых обществах, а вклады их не перестрахованы в других фирмах! Просто они выбросят на улицу одного, а может быть, и десяток сторожей — это и будут единственные люди, которые пострадают из-за него. Всё и всегда рикошетом попадает в тех, кто не защищен аппаратом власти; профессиональные союзы и партии не сумели помешать тому, что государственная машина и народ снова попали в руки сильных мира сего. Чему же удивляться? Но разве уже раньше бедняки не терпели позорных поражений от своих злейших врагов только потому, что их лидеры считали своим священным долгом смертельно враждовать из-за различных программ, из-за различных «священных идей»? Из-за догм и различных миросозерцаний! Вечно занятые ожесточенными спорами, погруженные исключительно в духовные материи, они вообще не имели возможности осуществить свои идеи. До тех пор пока массы индивидов, продающих свой труд, позволяют разъединять себя, победа остается за государственной машиной и крупными концернами. Народ, который некогда позволил расколоть себя церкви, ныне расколот разными идеологическими программами, что дает возможность богачам разделять его и без труда властвовать над ним. Чтобы обеспечить права бесправной, мирной и трудолюбивой массы, не обязательно прибегать к силе оружия, думал Гильдебранд, надо лишь попытаться доказать, что раздробленность вовсе не является неизменным свойством человечества, кроющимся в его природе…
В ту ночь, прислушиваясь к громыханию поездов, глядя на причудливые клумбы с бледными ночными розами, издающими чарующее благоухание, в ту ночь, когда прогуливающиеся взад и вперед женщины пытались вступить с ним в «деловые отношения», Гильдебранд вспомнил глубоко верную, злую и вместе с тем смешную историю, которую прочел когда-то в «Путешествии Гулливера». Он вспомнил о столетних войнах между «тупоконечниками» и «остроконечниками». В результате этих войн были потоплены целые флотилии, сожжено множество провинций и убиты миллионы людей, а между тем войны эти были вызваны лишь различными толкованиями заповеди великого пророка — спором о том, с какой стороны надо разбивать яйцо за завтраком. В то время как одна партия с абсолютной уверенностью заявляла, что заповедь повелевает разбивать яйцо с тупого конца и только с тупого, другая партия с не меньшим ожесточением выступала в защиту острого конца — причем обе стороны называли своих противников еретиками, преступниками и подлецами и соответствующим образом обходились с ними. Что же говорилось на самом деле в заповеди, в этом спорном слове божьем? Там говорилось: «Все истинно верующие да разбивают яйца с того конца, с какого удобнее».
И Гильдебранд вдруг понял многое; ему показалось, что он увидел перед собой в ночном небе фосфоресцирующие буквы. Увидел решение уравнения — суть всех общественных конфликтов и путь к их разрешению. За всеми спорными идеологическими вопросами чертежник Мюллер разглядел толпы тружеников, которые зло и непримиримо враждовали друг с другом, увидел руководителей, попутчиков и обманутых во всех политических партиях; охваченный яростью, Мюллер убедился, что миллионы людей мешают друг другу пробиться к свету и лишают себя элементарнейших прав, хотя все они едят одно и то же, живут в одинаково скверных жилищах, хотя на них одинаково обрушиваются полицейские, хотя врачи лечат их спустя рукава, а судьи взирают на них злыми глазами, хотя они больше чем кто бы то ни было страдают от пошлин, налогов и высоких цен, хотя владельцы производства и акций одинаково эксплуатируют их, хотя их жены рано отцветают, а дети согнуты муштрой и смолоду впряжены в ярмо. И все это происходит в эпоху, когда без интенсивного труда рабочих никто не имел бы ни крошки хлеба, ни одно письмо не дошло бы до своего адресата и не зажглась бы ни одна лампа. Да ведь поверить в это невозможно!
Все передуманное им Гильдебранд облек в простые, доступные ему слова, а они-то и были самые подходящие. Да, никто не сумел разрешить доселе те самые сокровенные проблемы, над которыми люди бились испокон веков, споря ночи напролет, никто так и не понял, в чем смысл жизни и есть ли разумное начало в страдании; никто не пытался затронуть самые коренные и трагические проблемы человечества, проблемы любви и вечности, проблемы самоочищения и смерти. По-прежнему неразрешенными оставались все самые существенные и драматические вопросы, которые человек — это животное, наделенное разумом, — ставил самому себе. Именно поэтому — и Гильдебранд сам ужаснулся, проникнув в свои мысли, к которым он уже давно исподволь подходил и которые заставили его сейчас прозреть, — именно поэтому надо заняться тем, что поддается изменению! Подневольные люди должны выразить свои насущные нужды и стремления — и это не может не удаться им — в единых требованиях, которые благодаря лишениям, пережитым народом, и его грозной воле будут особенно вескими и действенными. Эти единые требования должны выставить все партии, невзирая на то, получили ли их приверженцы, борющиеся за хлеб насущный, установки от Бебеля или от Ленина, от старого Дюринга или от Эйгена Рихтера. Он понял, что эту программу невероятно трудно исполнить, ведь людям до сих пор не удается защитить свои самые элементарные права. И все же он попытается… Да, его постигло горе! Его маленькая доверчивая Рози навсегда останется калекой. Из-за одного этого стоит, пожалуй, выступить на собрании или на заводском митинге и попытаться узнать, остались ли люди по-прежнему «тупоконечниками» и «остроконечниками» и собираются ли они быть ими и впредь… Ему еще только тридцать три года. Он не питает чрезмерных надежд на успех. Зато обладает изрядным чувством юмора, смелостью и железной хваткой. Значит, можно попытаться что-нибудь сделать.
Скамейка, на которой сидел Гильдебранд, оказалась поистине исторической. Очень поздно побрел он домой по безмолвным, опустевшим, заснувшим в лунном свете районам Шёнеберга и Фриденау, и в ярком свете луны вдруг стало видно каждое здание, каждый изгиб улицы. Так он шел, воодушевленный своими идеями и преисполненный решимости.
Описываемые здесь события разыгрались после первой мировой войны, в период, когда Веймарская республика еще казалась жизнеспособным организмом и когда считалось, что она будет опираться на решительных республиканцев; иными словами, эти события произошли до выборов 1929 года, проведенных под защитой танков. Но о том, что же случилось с Гильдебрандом и с Рози Мюллер после политической катастрофы, когда перед всеми их согражданами открылся крутой спуск в долину смерти, можно поведать только в следующий раз, ибо дальнейшая их жизнь должна стать темой отдельного рассказа. Сейчас можно лишь сообщить, что им удалось избегнуть гибели в последующие годы и что они вернулись в разрушенный Берлин, как только там снова затеплилась жизнь. Ибо чертежник Мюллер, известный под именем «товарища Гильдебранда», — один из тех, кто сумел возглавить политическое объединение немецких рабочих, способствовать высвобождению пролетариев из-под буржуазных влияний, подготовить их союз с многотысячной массой служащих. И товарищ Гильдебранд осуществлял этот союз на протяжении всей своей жизни. В период, богатый общественными событиями в Европе, Гильдебранд был одним из тех людей, на долю которых выпало немало страданий и разочарований, трудов, бедствий и успехов.
Он и его жена, женщина со светлыми, мудрыми глазами и шрамом на голове, слегка прихрамывающая я опирающаяся на палочку, не забыли того, что послужило поводом к перемене в их жизни. Через много лет после несчастного случая с Рози, жена скромного и серьезного человека, министра труда, утомленная дневной работой я совсем не похожая на молодую Рози, поглядев на свою лодыжку, сказала, полушутя, полусерьезно обращаясь к мужу: