Страница 35 из 73
Воля человека побеждает все препятствия. Через три года после окончания школы он уже ездил кондуктором на отведенном ему участке пути. Из-под форменной фуражки смотрел он на выходящих и входящих пассажиров, с деловым, официальным видом следил, чтобы не было давки, и ждал, пока дежурный по станции не прокричит на другом конце поезда: «Готов!» Тогда он поднимал руку и подавал знак водителю, сидящему за своей стеклянной стенкой: «Вперед!» Вот уже включен мотор, и Темке неторопливо и изящно ставит ногу в движущийся вагон, протискивается мимо пассажиров на свое место и смотрит, как на поезд бросается грядущее, даль, как она принимает его в свои объятия и как этот поезд, вечно неудовлетворенный, меняет настоящее на милое улыбчивое будущее, будь то мрак туннеля или сияние электричества под сводами, пока ближайшая станция, плоский кафельный гроб, не примет его вместе с его огнями, людьми, скамейками, пестрыми плакатами и будкой — технической его душой. Но смерть поезда длится всего лишь двадцать секунд, его воля требует воскресения, его мировой закон гласит: «Вперед!»
Отто любил жизнь, она казалась ему прекрасной. После опеки его первого хозяина, слесаря, после вони и неподвижного сидения на одном месте, после девяти часов изнурительной работы в домике на Коппенштрассе, после подчинения пяти старшим ученикам и мастерам, доводившим его до отчаяния, до мучительных слез, до вспышек бессильного гнева, встречаемых громовым хохотом, — после этих двух лет он чувствовал себя в раю, где царил порядок. Он был всегда в движении, всегда с людьми, всегда с новыми благоухающими и красивыми женщинами, переносясь с места на место и чувствуя себя как дома в маленьком движущемся пространстве вагона, где тысячи людей сменялись, пробыв здесь пять минут. Ему доставляло удовольствие мчаться со станции на станцию — то над землей, то под землею — через весь громадный Берлин, где в каждом районе особые нравы, словечки, костюмы и свой особый воздух. Он снова мог носить опрятную одежду, стать славным малым. И ему, хилому юноше, уже не было надобности чахнуть на изнурительной работе.
Счастье сделало его дружелюбным и благожелательным. Во время дежурства на станции он охотно и подробно давал справки, которых от него требовали, и улыбался в ответ на «спасибо»; ведь в конце концов этим людям жилось гораздо хуже, чем ему: они, как затравленные, гнались за деньгами, раньше времени лысели, вечно куда-то торопились. Он задерживал отправление, чтобы тучные женщины в слишком узких юбках или запыхавшиеся старцы с палками в руках еще поспели на поезд, он заботливо вывешивал белые указатели, на которых черными буквами были напечатаны названия остановок поезда, для того чтобы низенький чернявый господин, спешивший на Кайзердам, в западный район, не очутился в Далеме, на Тильплац или посреди Груневальда. Как много людей к нему обращается, всем им что-нибудь нужно, а ему самому не нужно от них ничего; тысячи лиц — и все разные, у всех особый разрез глаз, особый цвет бровей, особая манера открывать рот.
Понадобилась коренная и глубокая житейская перемена, чтобы в этом вежливом юноше проснулся тиран, насильник, человеконенавистник и убийца, таящиеся в каждом ребенке, которого много и часто били. Эта перемена называлась войной, что, впрочем, почти не имеет значения; дело тут было не в стрельбе и резне, не в снарядах и приказах, не в братских могилах и ежедневных победах. В той точке земного шара, где находились мы с Отто, все дело было только в том, что исчезали мужчины. Если бы их вобрал в себя гигантский пылесос, опустошив весь город, картина была бы та же. А когда мужчин мало, мальчишки начинают задирать нос; Отто Темке в один прекрасный день начал готовиться к должности машиниста. Более мелкие должности теперь занимали женщины, далеко не такие красивые, как Минна, его милая, вдобавок еще изуродованные стянутыми на прусский манер волосами и кондукторской фуражкой. Вот он и решил добиться, чтобы его повысили в должности. У старших, тех, кто обучал его, вид был порой озлобленный, они ведь знали, что великий пылесос скоро втянет в себя и их. Отто Темке думал: «Так-то! Теперь пришел ваш черед». Он почему-то отождествлял их со своими прежними мучителями, с подмастерьями слесарей. Ему было все-таки жалко этих рабочих, которым скоро придется сменить темно-серую куртку на серо-зеленый мундир и приноровить свои пальцы, привыкшие передвигать рукоятку реостата, к винтовочным и орудийным затворам. Потому-то, обучаясь новой профессии на своем испытательном участке, он был так сосредоточен и внимателен. Хорошие глаза, хорошее чувство цвета, смекалка и твердые руки — из него, Темке, выйдет хороший машинист, и уж его не сместят, когда солдаты вернутся к прежним занятиям — как все надеются, в близком будущем.
— Ну, Темке, попробуем, как это у нас получится, — сказал начальник, возглавлявший все те инстанции, которым был подчинен Отто, — поработайте, пока пруссаки и вас не заберут. Броню мы, конечно, на таких юнцов затребовать не можем. Но годик-другой еще будем с вами возиться.
Пожилой швейцар, стоявший возле них, кивнул, изобразив на своем лице преданность. От носа к подбородку у него бежали две скорбные морщинки, прячась в короткой с проседью бороде.
Отто глядел на обоих с испугом, отразившимся в его больших детских глазах. Эти, кажись, готовятся к дьявольски длинной веренице побед! Его заберут пруссаки? Ну, некоторые не так уж горят желанием попасть в казарму. Учиться стоять навытяжку — это, может быть, неплохая тренировка, но… извините, вы ошиблись дверью. При первом же намеке на возможность призыва в нем крепко засела мысль — зубами и когтями удержаться на месте…
Вначале все шло хорошо. Открыть и закрыть дверь, впустить и выпустить людей, повернуть рычаг в одну или другую сторону. Фонари на участках, круги света, которые они отбрасывают, каменные стены, столбы, рельсы, выхваченные из темноты фарами и словно потухающие у него под ногами, — все это было ему близко и мило. И часто в нем вскипало радостное чувство: он так рано достиг цели своей жизни. Он был самым юным служащим на подземной и надземной железной дороге. В одной иллюстрированной газете даже появился портрет Отто. Его милая повесила этот портрет над своей кроватью. Огромная мощь исходила от рычагов, которыми он как будто играл. Он чувствовал вблизи, совсем рядом, смерть во многих ликах, она была почти осязаема, реальна; но многим ли юношам дано серьезно относиться даже к смерти, к ее воплощениям? Страх, который он испытывал поначалу, особенно в учебном вагоне, давно уже сменился спокойными, разумными навыками; осталось лишь ощущение власти, оно передавалось от рук голове и пронизывало его юное сердце. Он был капитаном и рулевым корабля, который беспрекословно повиновался ему; его пассажиры, господа и дамы, мужчины, женщины и дети, как только за ними затворялась стеклянная раздвижная дверь, располагали собственной волей в весьма тесных пределах. Они думали, что он везет их, куда они желают; но, с точки зрения машиниста, они ехали туда, куда он их вез. Правда, их драгоценную жизнь всячески охраняли, но лишь в определенных границах — и все-таки внутри этих границ человек имеет бесстыдную смелость сесть в вагон, влекомый бешеной энергией водопада, которая обернулась молнией, а в самой чувствительной точке приложения этой энергии работает некая рука. Да, власть была у него.
К сожалению, тогда даже воздух по всей стране трепетал от благоговения перед властью. Мужчины на улице приветствовали друг друга деревянными движениями, точно у них парализовало конечности — они напялили на себя мундиры. Жизнь очутилась под прессом военного управления, но люди, чей долг, казалось бы, состоял в том, чтобы умело кончить войну, прежде всего ощущали вес и значение своей власти над людьми и давали ее почувствовать в любых обстоятельствах. Эта власть изливалась на всех, сладострастно ощущалась всеми и в конце концов оказала роковое влияние и на жизнь юного Темке. Как ни мало жаждал он участвовать в войне, на него действовали изречения полководцев, пресмыкательство газетных писак перед героями, стоявшими во главе армий, и в особенности победоносные заявления и остроты его величества. На одной открытке Вильгельм II был изображен в шлеме и в морском плаще за рулевым колесом корабля, корпус которого не был виден и только угадывался. Внизу было написано, что курс взят правильный, кормчий намерен и впредь держаться его. Именно эти слова в точности выражали настроение Темке. Курс он взял правильный, он намерен держаться его и впредь. То обстоятельство, что курс этот — через рельсы, стрелки, расписания, проверки пути (и прочие предосторожности) — не зависит от его воли, казалось ему несущественным. Какое это имело значение в победные времена, когда в молодых людях так сильно было убеждение в могуществе личности!