Ничего кроме надежды

С майором этим они пьянствовали где-то в Голландии, куда Ридель ездил по поводу нового контракта, и он не придал словам собутыльника никакого значения – мало ли что болтают за рюмкой. Но после двадцатого вдруг вспомнил и рассказал Болховитинову – оба они согласились, что майор, видимо, был к чему-то причастен и отчасти знал, что говорил.

– Но ведь тогда это значит, – сказал Ридель, – что их превосходительства просто собирались заключить сепаратное перемирие с англо-американцами и все силы бросить на Восточный фронт! Представляешь, к чему бы это привело? Во-первых, распад коалиции – золотая мечта Адольфа! – а во-вторых, один на один с русскими мы могли бы драться еще и два года, и три, и вообще конца не было бы этому бардаку! Теперь-то хоть дело явно идет к финалу.

Да, дело шло к финалу, события в Берлине показали это особенно наглядно. Думая о приближающемся конце войны, Болховитинов снова и снова задавал себе вопрос – что же теперь будет с ним самим? Продолжать жить, как ни в чем не бывало, где-нибудь в Праге или Париже, представлялось уже немыслимым. Что же тогда – проситься в Советский Союз? Пустят ли, вот вопрос... Куприну позволили репатриироваться еще до войны, потом уехала Цветаева, так и не дождавшись от немецких властей разрешения вернуться в Прагу. А что будет теперь? Участникам Сопротивления (их немало и во Франции, и в Бельгии) советское подданство, скорее всего, предоставят, – а другим? Сомнительно, очень сомнительно. Уж ему-то, работающему у немцев, на что вообще можно рассчитывать?

Останься он тогда в Энске и не случись этого несчастья с группой Кривошеина, все было бы иначе. Сейчас он уже, наверное, воевал бы, носил русскую форму. Как все было бы просто, Господи, от какой малости зависит человеческая судьба – случайное стечение обстоятельств...

А теперь уже поздно что-то предпринимать. Во Фрейтале ничего не получилось (да и на что можно было всерьез рассчитывать?), с рабочими отношения под конец как-то наладились, видимо, они ему все-таки стали доверять больше, Кузьмич на прощанье даже зажигалку самодельную подарил, но этим все и кончилось. А он-то размечтался, видел уже в своем воображении чуть ли не целое подполье, связь с другими группами, такую развел маниловщину...

И тут еще – в довершение всего – перспектива угодить в Голландию. Как нарочно! О том, что фирме не отвертеться от военного строительства в прифронтовой зоне, поговаривали уже давно; учитывая географию, логично было бы предположить, что речь пойдет о какой-нибудь Силезии. Старик Вернике, однако, сманеврировал в другую сторону – решил, видимо, на этот раз держаться от русских подальше. Опять незадача, ведь в Силезии можно было бы уйти к полякам!

Начался август. Газеты скупо сообщили о «спровоцированных безответственными элементами» беспорядках в Варшаве, которые успешно подавляются имперскими силами безопасности, опубликовали смертный приговор по делу первой группы заговорщиков, в их числе был один фельдмаршал, а также генерал-танкист Гепнер – тот самый, осенью сорок первого пообещавший фюреру с ходу взять Москву фронтальным ударом.

Придя однажды на работу, Болховитинов услышал, что шеф о нем справлялся и ждет у себя.

– Мой дорогой Больхофитинхоф, – сказал старик, усадив его в кресло и предложив сигару, – у меня для вас прекрасная новость!

– Это насчет Голландии?

– Вы, как всегда, проницательны, я восхищаюсь вашей способностью понимать с полуслова.

– Помилуйте, у нас уже несколько дней только и разговоров, что об этом новом контракте с Организацией Тодта.

– Кстати, секретном! – Вернике поднял палец. – Вот вам пример беспечности, хотя нам с каждой афишной тумбы напоминают, что враг подслушивает. Ах, эти дамы, эти дамы. Так как вы насчет того, чтобы поработать в новой обстановке?

– Почему именно я?

– О! Вы человек молодой, энергичный, не обремененный семьей... И, так сказать, в силу обстоятельств вашей биографии, насколько я понимаю, склонный к перемене мест. Чего не скажешь о других наших сотрудниках – тех немногих, которым фирма могла бы поручить эту работу. Дорогой Больхофитинхоф, у нас осталось четверо дипломированных инженеров, но они именно потому и остались, что мало на что годны, иначе, как вы понимаете, уже давно были бы на фронте. Действуя методом исключения, перст судьбы указывает на вас и господина Риделя – он, хотя и не молод, еще бодр и активен. Говоря по правде, мне не хотелось бы тревожить наших ветеранов – люди они многосемейные, к некоторым еще приехали эвакуированные родственники, им действительно трудно отрываться от семьи в столь тревожное время. Пусть уж спокойно досидят здесь до конца войны.

– Так Ридель тоже едет?

– Вне всякого сомнения, – заверил Вернике. – Господин Ридель, как это ни опечалит некоторых наших сотрудниц, тоже едет.

– Ну что ж, – сказал Болховитинов, – если надо...

– Да, да! Это именно надо, этого настоятельно требуют интересы обороны рейха.

– С таким аргументом не поспоришь, – согласился Болховитинов. – Но каков характер работ, обозначенных в контракте?

– Между нами говоря, – Вернике понизил голос, – работы простейшие. Они именуются «фортификационными», но речь идет о самых обыкновенных земляных работах – противотанковые рвы главным образом.

– И для этого вам надо посылать туда своих инженеров?

– Вы правы, вполне мог бы справиться любой унтер-офицер из саперов. Но либо этих унтер-офицеров тоже не хватает, либо тут просто сработала привычка неукоснительно следовать параграфам инструкций. Так или иначе, контракт предусматривает обеспечение инженерного надзора за ходом работ, поэтому нет смысла пререкаться с могущественным военно-строительным ведомством. Вы сможете выехать через неделю?

– Когда угодно. А какой рабочей силой мы будем располагать?

– Это уже забота тодтовцев! Иностранцы, вероятно, ну и часть местного населения – по краткосрочной трудовой мобилизации. Да это неважно, дорогой мой, в квалифицированных строителях там нужды не будет, это я вам гарантирую...

После утомительной двухсуточной поездки через всю Германию Арнем поразил его чистотой, покоем, какой-то неправдоподобной, почти довоенной ухоженностью. В любом чешском (не говоря уже об украинском) городе приметы войны и оккупации видны на каждом шагу – мусор на улицах, обшарпанные, давно нуждающиеся в ремонте фасады, угрюмые лица прохожих, настороженные взгляды по сторонам. Голландия тоже была оккупирована уже пятый год, но первое, что увидел Болховитинов, подойдя утром к окну своего номера, оказалась раскрасневшаяся от усердия «фру» в сабо и полосатом переднике, которая надраивала тротуар у дома напротив гостиницы, окуная швабру в покрытое шапкой пены ведро. И это рядом с Германией, где мыло на вес золота!