Ничего кроме надежды

...Но как здорово, что именно ему довелось ликвидировать эту группу, помериться силой с такими волками! Последнее время, по правде сказать, больше попадалась всякая шушера – то мальчишки вперемежку со старичьем из «тотального» пополнения, то вообще обозники, саперы, какие-то хозяйственные команды – было даже как-то неловко одерживать над ними победы. А если говорить о настоящих боях, то не всяким ведь боевым успехом можно гордиться, бывало и так, что лучше потом не думать – какой ценой он получен, оставшимся бойцам в глаза стыдно глядеть. А тут все сделано по высшему классу, ни к чему не придерешься – хоть разбирай бой на командирских учениях. Сказать потом Прошину, что приказа не выполнил, или не стоит? Да нет, лучше, пожалуй, не говорить, старики обидчивы – затаит в душе, а когда-нибудь при случае возьмет да припомнит. У немцев, говорят, командиру без высшего военного образования батальона не получить, а у нас такие вот дремучие долдоны полками командуют – неудивительно, что на одного убитого ганса наших пятеро приходится...

Вместе с незнакомым офицером подошел ротный Мито Барабадзе, чье подразделение первым прорвалось к немецкому штабу.

– Корреспондент к вам, товарищ гвардии капитан, – объявил лейтенант, белозубо улыбаясь и похлопывая себя по бедру свернутым в трубку иллюстрированным журналом.

– Почему ко мне? Ты сегодня именинник, ты и информируй!

– Хорошо бы для начала о всем батальоне что-то сказать. – Газетчик вытащил из полевой сумки блокнот, прицелился карандашом в гвардейский значок на гимнастерке Дежнева. – Как вы оцениваете настроение личного состава?

– Ну как оцениваю, – со скукой в голосе сказал комбат, – хорошее настроение, с чего ему быть плохим. Потерь почти не понесли, для бойца это главное. А вообще, солдаты и офицеры учатся, неустанно повышают уровень боевой и политической подготовки. Сердца их полны, так сказать, решимости поскорее изгнать немецко-фашистских оккупантов с родной земли.

– Так ведь вроде бы уже изгнали, – заметил вполголоса корреспондент, продолжая строчить в блокноте.

– Что? А-а, да, да. Оговорился, виноват. Я хотел сказать, вообще стереть с лица земли. Чтобы, ну... на развод не осталось.

– Понятно... С кем из бойцов советуете поговорить?

– А вы лучше так, без моего совета. В самом деле, подойдите к любому и спрашивайте. Со взводными можно поговорить, вот хотя бы в роте товарища Барабадзе, а если еще вопросы останутся – я отвечу, на какие смогу... Вы из нашей дивизионки? От вас обычно Сеня приезжал, Лившиц. Знали его?

– Еще бы. Отличный был журналист, да и человек хороший, а погиб как-то глупо.

– Глупо? Вы если узнаете, что кто-то умно погиб, непременно в газете своей этот случай опишите – во будет материальчик! Кстати, у вас там машинистка одна служит – Сорокина Елена, сержант, если не ошибаюсь?

– Была такая, но давно уже убыла – вообще на другой фронт, говорили, вроде бы на Ленинградский.

– Ну правильно, она же из тех краев, – рассеянно сказал комбат, высматривая кого-то среди бойцов. – Решила, значит, к дому поближе... Вон, возле «доджа» – высокий такой, в кубанке, – видите? Поговорите с ним, парень интересный – разведчик, из приблатненных, сюда прямо из лагеря попал...

– Чего ты его ко мне привел? – напустился комбат на ротного, когда газетчик отошел. – Козловского нашел бы, у него язык подвешен как на кардане, а я всегда дураком себя чувствую, когда приходится такие вот разговоры вести... Спрашивает всякую фигню – «настроение личного состава» его, видите ли, интересует! Да пойди пообщайся с этим составом, вот сам и узнаешь настроение... А ты еще тут с трофейной пропагандой разгуливаешь на виду у бойцов! Сколько раз говорил – не подбирать журналов! Опять похабель какую-нибудь нашел?

– Товарищ капитан! – обиженно закричал Мито. – Ни одной голой девочки – самому жаль, клянусь честью, – специально нес вам показать, тут статья насчет воздушных налетов, со снимками! Похоже, англичане решили наконец повоевать всерьез – смотрите, это репортаж из Рура. Эссен, Дуйсбург – видите, написано: «liegen in Schutt und Asche» – в пепле и развалинах...

– Да хрен с ним, с Эссеном, – отозвался Дежнев, – нам-то от этого, как говорится, ни жарко ни холодно. Хотя, конечно, что бомбят – это хорошо, с доблестных союзничков хоть шерсти клок... Не в службу, а в дружбу – поищи адъютанта, и чтоб он от газетчика ни на шаг, покуда не умотает из батальона. А я, скажи, писаниной тогда сейчас займусь, сводки составлю...

Заниматься отчетностью всегда было для него сущим наказанием (вообще-то, это входило в обязанности старшего лейтенанта Козловского – батальонного адъютанта, или, как он предпочитал себя называть, начальника штаба). А тут еще, как назло, у двух ротных писарей почерк оказался – поди разбери, что они тут накарябали в сводках расхода боеприпасов. Не иначе, к трофейному рому успели приложиться, обормоты. Впрочем, все равно цифры наполовину из пальца высосаны, кто там проверит... Нет, но Елена-то, а? Надо же! Хоть бы записку передала, что ли, не могли же ее откомандировать так срочно, что минутки не нашлось. Да и вряд ли дело в откомандировании – с чего бы вдруг, кому могла так срочно понадобиться обыкновенная машинистка, их при каждом штабе хватает... Нет, скорее, это по собственной инициативе, только вот – зачем? Почему?

Она сама задавала себе этот вопрос: почему все так получилось, зачем это ей? – задавала и не находила ответа. Но ведь немедленного ответа в подобных случаях быть не может, жизнь если и отвечает, то лишь по прошествии долгого времени, когда вопрос, оставшись в далеком прошлом, выглядит оттуда вовсе уж наивным – до глупости.

Что толку спрашивать? Получилось, потому что так было надо.

Впрочем, недоумение пришло потом; вначале, когда окончательно подтвердилась так испугавшая ее (и именно поэтому показавшаяся такой невозможной, немыслимой) догадка, было просто отчаяние: Господи, неужто еще мало, неужто нет пределов этой слепой, не выбирающей целей жестокости, бьющей наугад по правым и виноватым... Да нет, не о ней речь – как раз она-то заслужила все и сполна, не ей жаловаться; но ведь в том и ужас, что речь теперь уже не о ней самой, сама она безропотно примет любой вариант судьбы, и чем хуже, наверное, тем лучше, – но только чтобы одной, одной, не разделяя больше ничьей боли, ничьих страданий, хватит с нее собственных...