Страница 160 из 176
Калькарская Надька, тоже одетая в военное, в ладно пригнанной по фигуре солдатской, без погон, гимнастерочке, перелезла через поклажу и облапила Таню, удушая ароматом дешевой парфюмерии.
– ...Скажи, как родную кого увидала, чесслово!
– Вы разве не там остались? – Таня все еще не могла прийти в себя от удивления. – Кирилл Андреевич говорил, что не думали уезжать...
– Ясное дело, не думали! Так ведь заставили, паразиты, наших оттудова геть всех повывозили до лагерей, это рассказать – сдохнешь, не поверишь, чего там было! Ты-то как? А Кирилл Андреич где?
– Тоже здесь. Наверное, судить будут.
Надька жалостливо охнула, взявшись за щеку, потом махнула рукой.
– А, может, еще и обойдется! Сама-топрошла фильтрацию?
– Прошла, как видишь, если без конвоира еду.
– Тоже в Прагу?
– Нет, дальше. В Хемниц.
– А я до Праги только, гастроль у нас там. Я ведь с ансамблем тут кантуюсь, в гарнизонах наших давали представления, теперь вот в Прагу поехали. Меня аккордеон оставили забрать – поломался, а он трофейный, наши чинить не взялись, отдали австрияку. Тот в срок не управился. Лев Борисыч мне и говорит – ты, говорит, оставайся, заберешь и догоняй на попутке...
– Это ты, что ли, на аккордеоне играешь?
– Тю, да откуда! Я там если сплясать чего, в заднем ряду, или в хоре подтянуть – ну, сама понимаешь, на подхвате.
– И Аня с тобой?
– Ты что! – Надька сделала большие глаза. – Ее ж беляки в Брюсселе похитили и монашкам продали за большие деньги...
– Какие беляки, какие монашки? Ты что, Надежда, с похмелья?
– Не веришь, так почитай, на вот – у меня газета с собой...
Надька расстегнула офицерский планшет и достала многократно сложенную, изрядно уже потертую на сгибах газету. Осторожно, удерживая от ветра, Таня развернула лист на коленях и сразу увидела крупный заголовок «Верните мою сестру!». В статье рассказывалась история двух сестер-комсомолок, угнанных фашистами из родных мест. Испив в неволе всю меру унижений и издевательств (злобная хозяйка-немка за малейшую провинность заставляла часами стоять на коленях перед портретом Гитлера), сестры были освобождены войсками союзников, но напрасны оказались их надежды на скорое возвращение домой: в лагере для «перемещенных лиц» от девушек стали требовать отречься от любимой Родины, подписать заявление о нежелании репатриироваться. Но даже брошенные в карцер, отважные комсомолки оставались непреклонны и в конце концов были переданы представителям советской репатриационной миссии в Брюсселе. Враг, однако, не отступался. С помощью белоэмигрантского отребья была организована подлая провокация, сестер схватили прямо на улице, и старшая бесследно исчезла в мрачных подземельях католического монастыря. Лишь чудом удалось спастись младшей... «Я гневно требую от бельгийских властей и их англо-американских покровителей: верните Родине ее дочь, мою сестру Анну!» – так заканчивалась статья, подписанная Надей Харченко.
– Ну, Надежда, теперь тебе только романы писать, – сказала Таня, возвращая газету. – На самом-то деле что там у вас получилось?
– Что, что! В Брюсселе мы из лагеря умотали – беляки эти и подсобили, душевные такие старички... Дура я, надо мне было с Анькой в монастырь устроиться, там и работы-то всего за дитями приглядывать, а я не пошла, охота была в городе пожить. Не была в Брюсселе?
– Нет, мы прямо из Голландии сюда.
– Сами, что ль? – Надька недоверчиво уставилась на нее, разинув рот, потом расхохоталась во всю глотку. – Ей-бо, придурки, кто б другой сказал – не поверила б, чесслово! Я хоть Брюссель этот успела повидать, ну город, ну красотища, сдохнуть можно... Вот и долюбовалась, пока не сцапали. Нас там человек десять таких набралось, выловленных. Кого по местожительству выследили, кого так, на улице, взяли – наших-то ни с кем не спутать, по одной ряшке за километр видать, что из советских. А были, которых бельгийцы-коммунисты выдали, им такая установка дана, говорят, по партийной линии. Словом, набралось! Но обращение было ничего, неплохое, врать не буду. После перевезли нас с Брюсселя в другой лагерь, в сельской местности, там с месяц пожили – оттудова уж не выпускали, стерегли крепко. А как война кончилась, посадили на машины – и сюда. Отправляли – ну чисто свадьба, машины все в зелени, разукрашены, через населенные пункты проезжаем – люди кричат, флажками машут. Советских там любят, ничего не скажу, красные флаги всюду, а портретов товарища Сталина так больше, чем ихнего этого, толстомордого, ну что с сигарой. А как Эльбу переехали, тут уж нас сразу за проволоку, и давай выкладывай – где была, чем занималась, как Родину продавала... Да тебе-то что рассказывать!
– Да, в этом у нас опыт одинаковый, я думаю. А как с газетой получилось?
– Ой, Тань, ну это мне так повезло – то есть не поверишь просто! Они ж меня до того там замакитрили с этой фильтрацией, что я под конец вовсе как дурная стала, ничего уже сообразить не могу. Анька еще у голландцев в одном лагере ходила по начальству, узнать хотела – всех будут отправлять домой или только кто сам захочет, я, дура, про это и ляпни. А там еще один сидел, слушал все, – симпатичный такой мужчина, чернявый, то ли армяшка, то ли еврей... Видный из себя, только носяра – во, как у того попугая. Он вдруг и говорит: «Девушка, а вы случаем не путаете? Трудно поверить, чтобы комсомолка не хотела ехать на Родину, может, это она не сама пошла к лагерному начальству, а ее вызвали и затеяли провокационный разговор?» Да, может, и так, говорю, наверное, кто ж их знает... А он тут и пошел говорить, и пошел, и так все поворачивает, что уже выходит, будто в Брюсселе они нас из лагеря сманули. Тут только до меня, дуры, и дошло! Так он же, думаю, подсказывает, чтоб мне помочь, по-другому то есть все повернуть...
– Да, Надежда, тебе и впрямь повезло.
– Не говори! Мне то есть за этого носатого по гроб жизни Богу надо молиться, чесслово... Цельный день мы вот так с ним просидели, энкаведешник мой ушел – ладно, – говорит, без меня тут пока разбирайтесь, а этот носатый, уже когда мы с ним все это дело по полочкам разложили, сам насчет газеты предложение выдвинул. Почему бы, мол, тебе в печати не выступить, рассказать, как они там над советскими людьми измываются, какие себе зверства позволяют... Тю, говорю, да какая с меня писательница, я по сочинениям сроду больше «пос» не получала! Он посмеялся, это уж, говорит, не твоя забота. И точно, сам все написал, я его после даже ни разу больше и не видала. А у меня, конечно, как газета вышла, все сразу по-другому обернулось. Перед бойцами приходилось выступать, очень все за Аньку переживают! А после вот в ансамбль взяли, обещают учиться послать, в это – как его – ну, культпросветучилище...