Ничего кроме надежды

Она убеждала его с таким жаром, что вся раскраснелась. Оглянувшись, схватила со стола графин с водой, жадно напилась прямо из горлышка, потом стащила с себя куртку и осталась в такого же защитного цвета гимнастерке, тоже не по росту широкой.

– Где это тебя экипировали? – улыбаясь, спросил Болховитинов.

– Вилли устроил – я так вся обносилась, ужас, и нигде ведь ничего не достанешь, а тут американцы открыли какой-то пункт помощи беженцам – нас теперь «ди-пи» называют, – выдавали одежду, обувь...

– Он что, в армии?

– Да, в своей, просто у них сейчас обмундирование английское. Ой, ну я так рада, Кирилл, ты просто не можешь себе представить! До сих пор кажется, что это все во сне, я ужасно соскучилась по тебе за эти полгода – подумай, ведь полгода уже прошло, а кажется, будто все это совсем недавно было – когда Анна с Риделем меня на шоссе похитили... Он тоже там, в Калькаре?

– Нет, уехал в Дрезден, и я боюсь, что с ним плохо.

– Почему?

– Дрезден ведь разбомбили в прошлом месяце, он уже был там.

– Бедняга, – сказала Таня, – надо же – под самый конец! Хотя мог и уцелеть, не все же погибают. А что сестрички-лисички?

– Ты не поверишь, они решили не возвращаться. Вообще хотят жить в Германии.

Таня удивления не выразила.

– А это многие теперь, – сказала она, – я разговаривала в лагерях, примерно половина не хочет ехать. Боятся! А я вот ничего не боюсь, – объявила она беззаботно. – Главное, мы теперь вместе, выкрутимся как-нибудь... Ой, ну я так по тебе соскучилась! А ты вспоминал обо мне хоть немножко?

– Таня, – сказал Болховитинов. – Неужели ты... до сихпор ничего не заметила? Я ведь люблю тебя – с самого первого дня, и я думал, что ты еще там, в Энске, это поняла...

Она придвинулась к нему совсем близко и, опять привстав на носки, тронула его губами где-то возле уха.

– Я все поняла и все знаю, – шепнула она, – только не надо об этом, милый...

Глава пятая

Нет, не суждено было сестричкам-лисичкам остаться в Калькаре наследницами так полюбившегося им гастхауза. Через два дня после того, как уехал Болховитинов, по городку расклеили приказ, обязывающий всех иностранцев, прибывших в Германию после сентября 1939 года, в недельный срок явиться на сборные пункты, откуда Союзническая администрация помощи беженцам будет осуществлять организованную их отправку по местам довоенного проживания.

Анна, прочитав это, почувствовала слабость в коленках. Она представила себе возвращение в Краснодар, змеищ-соседок, злобно завидовавших ей с Надькой за «непыльную» работу на немецкой кухне, вспомнила, как два года назад мглистым ростепельным деньком торопливо закидывала узлы с пожитками на высокий борт вермахтовского грузовика, а змеищи глазели изо всех окошек... Хотя какой там Краснодар? Кто их теперь туда пропишет, на какую такую жилплощадь? Хорошо еще, если дадут прописку где в райцентре, а скорее всего, и туда не пустят, а загонят в какую-нибудь станицу подальше, в самый нищий, задрипанный совхоз, и будут они жить в саманном катухе, вкалывать в полеводческой бригаде или на винограднике, без прав и без паспорта...

В гостинице в этот день было пусто, Надька повезла хозяйку к соседнему бауэру по каким-то меняльным делам, постояльцев не было – накануне выехала последняя орава канадцев, а новых еще черти не принесли. Анна вдоволь наревелась у себя в комнате, потом отчаяние сменилось злостью: ладно, поглядим еще, много вас тут таких начальничков! Раскомандовались, паразиты заморские, кому куда ехать и где кому проживать...

Выбрав в кладовке хороший окорок из тех, до которых еще не добрались заморские паразиты, она затолкала его в сумку и побежала к своему дружку вахмистру. Тот, однако, сразу замахал руками – нет, нет, он тут ничего сделать не может, достаточно того, что в свое время записал их полячками, совершив тем самым прямое служебное преступление. Сейчас он совершенно бессилен, мало того – неизвестно еще, что будет с ним самим, относительно статуса охранной полиции нет пока никаких инструкций; как знать, не отнесут ли ее оккупационные власти к категории подлежащих роспуску нацистских организаций – хотя коричневых среди шупо было мало, даже он, вахмистр, никогда не принадлежал к этим «партайгеноссен». Чего не было, того не было.

Окорок он, впрочем, взял – в обмен на ценный совет. Не надо падать духом, сказал он, и нечего заранее впадать в панику. Тут им сейчас ничего не добиться, страна оккупирована, и нарушать приказы новой власти слишком опасно. Другое дело в Голландии, куда всех вывозят, – там нет оккупационного режима, восстановлена довоенная гражданская администрация, и удрать из сборного лагеря наверняка не составит труда. Попросту улизнуть и устроиться работать в любом крестьянском хозяйстве! Рабочих рук сейчас не хватает повсюду, а весенние полевые работы ждать не будут.

Совет был хорош, но оказался не очень-то выполним на деле. Скоро, после слезного прощания с хозяйкой, взявшей с них слово вернуться при первой возможности, сестры очутились в Голландии – но без бумаг, без знания языка (если не считать дюжины-другой словечек на нижнерейнском диалекте) и, главное, без малейшего представления о том, как действовать дальше. Хотя Анна считала себя ловкой и предприимчивой, да в какой-то степени такой и была, но качества эти проявлялись больше по мелочам, а к действиям серьезным, требовавшим обдуманного подхода, она не была приучена совершенно.

Им с Надькой до сих пор мало что приходилось решать самим. Решали за них или обстоятельства, или – чаще всего – просто другие люди, обладавшие властью. Единственный случай, когда выбор зависел от них, был там, в Краснодаре, с устройством на работу в столовку, да и то сказать, невелик был тот выбор – прислуживать немцам или голодать с больной матерью на руках... Ну а потом, в эвакуации и дальше в Германии, они лишь выполняли то, что было приказано. Это уж им просто повезло, что попали в калькарскую гостиницу, могли ведь и на военный завод послать.

А теперь, в этих английских лагерях (они скоро потеряли им счет, переезжая из одного в другой), надо было решать свою судьбу самим, и решать быстро. А что тут решишь? Попытались было пристроиться к полякам (у тех, говорили, есть в Лондоне какое-то свое правительство, и оно разрешило всем желающим остаться на Западе), но из польского сектора их турнули сразу – единственное, что Анна знала по-польски, было «ясна холера» и «вшистко едно война». А соотечественники ничем помочь не могли, сами были в таком же аховом положении.