Страница 120 из 176
– Да очень просто, тут и понимать нечего! По-моему, этот товарищ, – Дежнев кивнул на дверь, – все уже за нас решил. Разве не так?
– Кроме него, есть еще и я! Наверное, все-таки сначала надо было меня спросить...
– Когда? Я узнал-то обо всем этом неделю назад! И как было спросить, если ты адреса не оставила? Ну хорошо, спрашиваю сейчас. Или – так, наверное, будет правильнее – предлагаю тебе руку и сердце!
– Спасибо, Сережа, – тихо сказала Елена, – но не надо об этом. Я ведь вообще не хотела, чтобы ты знал про Данечку... Хотя, наверное, была не права, и раз уж так получилось, то оно и к лучшему. Если со мной что случится, обещай мне не оставить его; вот об этом я тебя прошу. А насчет брака – не надо, несерьезно это, ты же и сам должен понимать...
– Да почему несерьезно? Несерьезно бывает, если встретились, приглянулись друг другу – и давай в загс. Вот это действительно может оказаться несерьезно... хотя и тут бывает по-разному. А уж нас с тобой такое связало, что серьезнее не бывает.
– Нас с тобой, Сережа, связал случай.
– Допустим, – согласился он. – Назови так, если хочешь. Только ведь от «случаев» этих вся наша жизнь зависит, кто же на фронте этого не знает? Вон, Паша Игнатьев если бы не оказался случайно на улице, когда этот псих...
Он осекся, вспомнив вдруг, что решил не говорить ей пока о гибели Игнатьева; но было уже поздно – Елена, услышав фамилию, быстро оглянулась.
– А что такое? – спросила она встревоженно. – Игнатьев? С ним что-нибудь...
– Да убили его. Не хотел тебе сегодня говорить, хотя что уж там...
Елена вся как-то сжалась, опустила лицо в ладони.
– Господи, – проговорила она глухо, – еще и он... Как будто последнюю ниточку оборвало... Когда это случилось?
– Неделю назад. Он легко умер, сразу.
Она долго молчала, потом спросила, не поднимая головы:
– Это ты от него узнал... про меня?
– Да. Он... письмо оставил с твоим адресом. В штабе оставил на мое имя, на случай, если убьют.
– Господи, бедный Димка – только нашелся, и уже сирота...
– Там вроде есть кто-то?
– Да, родственницы есть, но тетка ведь отца не заменит...
– Правильно, – сказал Дежнев. – Сама понимаешь, что без отца мальчишке расти не годится.
Елена сидела оглушенная всем свалившимся на нее так внезапно – и это странное сватовство, и известие о гибели Павла Дмитриевича, все сразу, обвалом... Собственно, кто он ей был? – просто хороший знакомый, давний Мишин приятель, – но почему-то смерть его действительно воспринялась сейчас ею как окончательный разрыв всех – призрачных хотя бы – связей с прошлым. Не стало последнего человека из тех, кто бывал в этом доме, когда все были еще живы, кто помнил их довоенную жизнь, с кем у нее было столько общих воспоминаний... Не стало человека, на чью поддержку она могла бы рассчитывать после войны. Об этом она тоже подумала, не могла не подумать. Просто потому, что, когда Мишу убили, Игнатьев сам ей написал – что всегда, что бы ни случилось, она может рассчитывать на него, пока он жив...
И еще ей подумалось, что после войны, возможно, Павел Дмитриевич сделал бы ей предложение. Она нравилась ему, безошибочным женским чутьем чувствовала, что нравится; хотя сам он ни разу, ни одним намеком этого не показал, и брак его (Надя Игнатьева умерла в ту же зиму сорок второго) казался вполне благополучным, – все же чутье не обманывало, в этом она была уверена. Она была почти уверена и в том, что к появлению Данечки он отнесся с пониманием; но даже если бы и осудил ее за второго ребенка и отказался от мысли о женитьбе – все равно остался бы другом, в этом Елена не сомневалась. Думая о том, как жить дальше, как растить ребенка после войны, она нередко ловила себя на успокоительной мысли, что если окажется очень уж невмоготу, всегда где-то неподалеку будет Павел Дмитриевич Игнатьев...
И теперь – вдруг, обвалом на голову – вот этот, совсем другой вариант. Она, прикусив губы, вскользь глянула на Дежнева, тот сидел, согнувшись, опираясь локтями на колени, хмуро разглядывал носок сапога. Тоже, наверное, хороший, честный человек. Человек долга. О, это уж точно! Узнал о своем отцовстве и тут же является с предложением руки и сердца. Впрочем, о сердце мог бы не упоминать, это уж вырвалось привычным расхожим (и книжным к тому же) штампом, просто балагурством прозвучало. Этим-то он себя и выдал – когда всерьез, когда действительно сердце предлагают, то не балагурят. Хотя что значит «выдал»? Он и не пытался ей лгать, не стал кривить душой, подыскивать другие, вымученные под правдоподобие слова. Сказал ясно и четко: без отца мальчишке не годится, в этом все дело. Ни в чем другом.
Осознав вдруг, что уже, в сущности, рассматривает полученное предложение вполне всерьез, и рассматривает лишь в свете практической для себя пользы на будущее – потому что никак иначе рассматривать его нельзя, – Елена испытала острое чувство стыда, какого-то жалкого, унизительного. Как можно «всерьез», ведь не любит же она этого человека! Не любит и никогда не любила, относится с симпатией, с доверием – это несомненно, он ей не неприятен, иначе бы не случилось того, что случилось. Но чтобы выйти замуж? Безумие, безумие, с какой стороны ни посмотри... Кроме одной: речь-то ведь идет об отце твоего ребенка. О Данечкином отце. Да девять женщин из десяти сказали бы: дура, ну чего тут раздумывать? Но как же не раздумывать, если он-то ведь тоже не любит, а делает это из чувства долга – не перед ней даже, а перед ребенком. Она в данном случае просто привесок, будь это возможно, он ограничился бы усыновлением, но ведь не оторвешь ребенка от матери...
Предложение попросту унизительное, она это понимает. Как понимает и то, что принять его ей придется. Не ради себя – ради Данечки. Какой, однако, страшный закон тут действует: один раз ошибешься, преступишь – и зло идет кругами, все расширяясь и расширяясь. Круг за кругом. Погубила Мишеньку, погубила стариков, теперь сломает жизнь еще двоим... Наверное, сломает. Если та девушка – как ее, Таня? – если она жива, если уцелеет и вернется после войны... Да ведь и Сергей ее любит, она это поняла в тот вечер в Энске. Любит, хотя и поверил отчасти тому, что о ней услышал.