Ничего кроме надежды

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

С Игнатьевым давно уже им не доводилось встречаться, хотя воевали в одной дивизии и всегда находились не так уж далеко друг от друга. А тут вдруг встретились – после боев под Дебреценом, когда дивизия была наконец выведена в армейские тылы на отдых и доукомплектование. Игнатьев после Белоруссии получил капитана, так что в звании они теперь сравнялись; Дежнев про себя удивлялся: по его мнению, Паша давно уже заслуживал двух просветов. Умнейшая голова, математик, офицер с боевым опытом – мог бы командовать чем-то побольше батареи.

Артиллерист предложил поселиться вместе, Дежнев согласился охотно – сказать по правде, он со своими однополчанами не всегда находил вне службы общий язык. Хорошие они были ребята, некоторые даже начитанные, взять того же Козловского – сколько стихов знает наизусть, страшное дело; но все же поговорить с ними так, как он, бывало, разговаривал с Игнатьевым, почему-то не получалось. Понятно, впрочем, почему! Они были моложе, с меньшим жизненным опытом, а главное – не привыкшие рассуждать на разные отвлеченные темы, не имеющие прямого отношения к войне, службе, женщинам. Сам Дежнев, приблизительно того же возраста, все чаще с досадой чувствовал, что у него этот обычный лейтенантский треп уже в печенках. Хотелось чего-то другого, хотя он прекрасно понимал, что время для этого «другого» настанет после войны, а сейчас надо просто воевать. Как говорится, не мудрствуя.

Поселившись вместе, Дежнев и Игнатьев общаться могли по вечерам. Днем оба были заняты по службе, это ведь только так называется – отдых, а на самом деле колготни на этом «отдыхе» больше, чем на передке в моменты затишья. Батальонные занятия, политбеседы, командирская учеба, проверки, инспекции, и всюду надо успеть, для всего выкроить время. У артиллеристов тем более, иптаповцы начали получать новую технику, противотанковые пушки БС-3 – чудища калибром 100 миллиметров со стволом шестиметровой длины, их надо было теперь срочно изучить и освоить.

– Да, нам бы в сорок первом такую матчасть, – заметил Дежнев, когда Игнатьев однажды рассказывал о новых орудиях. – А то, помню, «сорокапятки» эти, вот уж горе, сколько мы с ними намучались – их пехоте придадут, а везти не на чем, так вручную и катим.

– «Сорокапятка» не такая уж плохая была пушечка, – возразил Игнатьев, – зря ты на нее. Я бы вообще не сказал, что нас тогда матчасть подводила. С танками была беда, покуда «тридцатьчетверка» не появилась, и самолеты были никуда не годные, а в артиллерии – ничего подобного, мы немцев по всем статьям превосходили. Правда, нехватка снарядов резала... Но опять-таки – не потому, что не было их, от снарядов где-то в тылах склады ломились, а просто подвезти вовремя не умели или подвозили не те, что надо. Словом, обычный российский бардак.

– Это ты, Паша, верно заметил, бардак у нас продолжался аж до самого Сталинграда.

– Дольше, пожалуй. Собственно, только после Курска изменилось по-настоящему.

– Да-а, – задумчиво сказал Дежнев, – сейчас вспомнишь, как начинали, – не верится, что это та же самая армия, та же самая война...

– А война, если она долгая, обычно и не остается «той же самой». Каждый ее период не похож на предыдущие... А с тех пор, как мы перешли границу, – ты заметил? – вообще все как-то по-другому ощущается.

– Ясное дело, иначе и быть не могло. Когда твоя берет, все ощущается совсем иначе.

– Дело не только в том, что «наша берет»... Тут еще и другое: люди стали спокойнее, нет того озлобления, что было раньше, когда шли по Украине. Психологически это объяснимо, там все было слишком свое, слишком наболевшее...

– Да, там злости было больше, здесь все-таки чувствуешь себя как бы на нейтралке – вот мы, вот немцы, а земля вокруг какая-то и не своя, и не чужая. Поэтому и душой за нее не болеешь, не то чувство. Там – дома – увидишь деревню сожженную, – и сердце сжимается, а здесь тебя это не так затрагивает. Да и нет таких разрушений... Но там эта злость помогала воевать, так что кстати была.

– Помогала? – задумчиво переспросил Игнатьев. – Не знаю, не уверен. Злость помогает в рукопашном бою, там чем злее, тем лучше. А когда командуешь людьми, когда надо принимать решения – пусть самые простые, – тут не злость нужна, а хладнокровие, уменье владеть собой. Со злостью это как раз несовместимо, озлобленный человек невменяем. А у нас, к сожалению, с самого начала войны вся ставка была на злость. Никогда не забуду одного разговора... Весной сорок третьего – уже после харьковских боев – я возвращался из госпиталя, –  и там мы в одном местечке застряли – распутица, ни пройти ни проехать, а был с нами один какой-то... то ли журналист военный, то ли политработник, я так и не понял. Словом, сидим мы с ним вдвоем в хате, у него водка была с собой, выпили, разговорились... Как раз в газетах было о том, что немцы под Харьковом захватили наш полевой госпиталь и перебили весь медперсонал. Я и говорю – вообще-то, не совсем понятно, зачем мы вооружаем наших врачей и медсестер, толку от этого никакого, а немцы свирепеют, поскольку по международным военным законам медперсонал не входит в категорию комбатантов и, значит, не имеет права носить оружие. А этот товарищ мне в ответ такую вещь сказал, что я до сих пор забыть не могу. Знаете, говорит, к тому, что рядом мужиков убивают, к этому солдат привык и обостренной ненависти к врагу это уже вызвать не может: ну что ж, война есть война. А вот когда он увидит изнасилованную санинструкторшу, которой еще и штык в живот всадили, – вот тут он на немца обозлится по-настоящему...

– Сволочь он был, твой журналист, – сказал Дежнев. – Что ж, выходит, мы нарочно это делаем, чтобы злость в людях вызывать?

– Не знаю, – Игнатьев пожал плечами. – Как говорится, за что купил, за то и продаю, а выводы делай сам.

Дежнев помолчал.

– А что, немецкие врачи оружия не носят?

– Нет, насколько мне известно.

– Вон оно что... Нет, ну наши-то я не думаю, чтобы нарочно! Другое дело – могли не подумать, не принять во внимание...

– Могли, конечно, – согласился Игнатьев. – А могли и подумать. Что мы делали ставку на разжигание ненависти к врагу любыми средствами, это факт...