Частный случай

— А на что — не глупо?

— Вы правы, наверное, чувство обиды всегда возникает от наивности какой-то, что ли.

— Я, Вадим Николаевич, этого не утверждаю, — возразил капитан. — Никогда не смотрел на вещи так мрачно, даже в вашем возрасте. Векслер, значит, сказал, что на Западе печататься легче…

— Да, он вообще сказал, в принципе.

— Я понимаю. Скажите, а… при разговоре с ним или вот теперь — с этой его знакомой, что привет привезла, у вас не сложилось впечатления, что вам могут предложить сотрудничество в каких-нибудь тамошних изданиях?

— В смысле — эмигрантских?

— Ну естественно.

— Пожалуй, н-нет, не думаю… Может, я просто не обратил внимания. Сейчас, когда вы спросили — черт его знает, может, он и подводил разговор к этому?.. Ну вот когда говорил насчет издателей, что с ними, мол, там легче иметь дело.

— Возможно, — согласился капитан. — Но никаких конкретных предложений — так вот, прямо, — вам не делали?

— Прямо, конкретных — нет, Борис Васильевич. Я вот о чем спросить вас хотел. По поводу сотрудничества в зарубежных изданиях — это действительно кажется вам преступлением? Всегда и в любом случае? Дело, понимаете, в чем: я вот как-то сам думал — ну хорошо, здесь не печатают, считают, что нашему читателю это не нужно. Хорошо, допустим. И приходит к автору какой-нибудь издатель оттуда, предлагает публикацию, там, говорит, это заинтересует читателей. Если автор соглашается — это что, преступление?

— Ну если это вещь антисоветской, антисоциалистической направленности…

— Нет-нет, вы меня не поняли! Антисоветское что-нибудь — тут все ясно. Но произведение обычное, без всякой политики — вот как с этим? Вы считаете, что напечатать такую вещь на Западе действительно значит нанести ущерб интересам нашей страны?

— Как-то вы, Вадим Николаевич, странно ставите вопрос, — сказал капитан. — Любое произведение может через ВААП быть предложено любому западному издательству и напечатано где угодно…

— Да я о неопубликованном говорю!

— Я понял. Любое, в том числе неопубликованное. Насколько я знаю, причины отказа в публикации могут быть две: это либо художественная несостоятельность, либо ошибочность политическая. Как в том, так и в другом случаях публикация такого произведения на Западе не делает чести нашей литературе. Следовательно, она нежелательна. Ладно, Вадим Николаевич, не буду отнимать у вас время. Давайте я вам пропуск отмечу. И вот еще что — это уж, считайте, частная просьба: нельзя ли почитать что-нибудь ваше? Хотя бы те рассказы, что в последний раз вернули из журнала. Ну или другие какие, это уж на ваше усмотрение.

— Да пожалуйста, почему же нет… Я бы и с собой мог захватить, если бы вы по телефону сказали.

— Мне это сейчас только в голову пришло.

— Могу занести завтра, только опять пропуск придется…

— Зачем вам беспокоиться? Один наш товарищ живет неподалеку от вас — попрошу его забежать. Я не задержу долго, сразу вам позвоню, как прочитаю.

— Пожалуйста, — повторил Вадим.

Вот так штука, думал он по дороге домой, какой вдруг интерес к моему творчеству, надо же. Рвут, можно сказать, со всех сторон. И оттуда, и отсюда…

Дома, перекладывая пыльные папки, он вдруг увидел так и оставшийся неразвернутым рулон, полученный тогда от Карен. А чего тут выбирать, решил он, вот эти в дам. «Чокнутую» спрячу, а те два пусть читают. Кстати, потом спрошу: усмотрел ли он там клевету на Советскую Армию? Чушь, конечно, это тому дураку могло такое померещиться… Вот и спросим тогда уважаемого Бориса Васильевича, объективна ли такая оценка…

Так он и сделал: «Чокнутую» спрятал в стол, а два других рассказа — «Подари мне собаку» и «Солдатушки, бравы ребятушки» — вложил в крупноформатный конверт, заклеил и надписал фломастером: «Тов. Ермолаеву Б. В. «

Глава 12

— Что ж, это интересно, — одобрительно сказал заведующий сектором, закончив чтение. — Не шедевр, но… неплохо, совсем неплохо. Это должно произвести впечатление. Причем, я думаю, не столько даже на русскоязычного читателя, поэтому надо будет сразу перевести. Иллюстрация к вопросу свободы творчества? Точнее — неизбежная нивелировка, прокрустово ложе социалистического искусства: руби все, что выступает за рамки официально дозволенного. Насколько это отличается от исходного материала?

— Совсем немного, — сказал Векслер. — Пришлось лишь слегка подредактировать, усиляя отдельные моменты.

— Браво, молодец этот ваш… Егор Телегин. Псевдоним он сам предложил?

— Нет, наши подобрали. По-моему, удачно — хорошо запоминается, отдает этаким кондово-русским и к тому же имеет литературное звучание.

Шеф поднял брови, глянул вопросительно.

— Это фамилия героя одного из самых известных романов Алексея Толстого, — поспешил объяснить Векслер. — Вещь очень популярна в России, широко издается, неоднократно была экранизирована. Итак, у вас нет возражений, чтобы включить это в программу наших «Литературных чтений»?

— Помилуйте, Алекс, какие могут быть возражения. Прекрасная вещь, ее надо в эфир, и безотлагательно. Пусть господин Телегин убедится, что мы слов на ветер не бросаем, и приготовится к долгому сотрудничеству… Долгому и плодотворному. Я только одного боюсь…

— Да?

— Судя по вашей докладной, это человек довольно замкнутый, избегающий общества, и вообще несколько… затворнического, что ли, типа. Я правильно понял его характеристику?

— В основном, да.

— Прекрасно. Впрочем, именно прекрасного-то здесь ничего и нет. Он молод, большим жизненным опытом не обладает, следовательно, и запас наблюдений у него невелик; ну что там — армия, учеба, недолгий брак, вот, собственно, и все. Работы, вы говорите, он себе выбирает такие, где многого не увидишь. Короче говоря, не так уж хорошо должен он знать жизнь, вы согласны?

— Не знаю, этого я утверждать не стал бы. Можно очень неплохо знать жизнь, будучи по натуре совершеннейшим затворником…

— Да, если тебя зовут Оноре де Бальзак. Я не убежден, что Егор Телегин наделен таким же талантом, поэтому будем исходить из того, что скоро перед ним может стать проблема нехватки материала. Он, разумеется, может начать его собирать — так сказать, целенаправленно, имея в виду прежде всего интересы… заказчика, грубо говоря. Но тогда, Алекс, ему придется определить свою позицию, которая сейчас — опять-таки судя по вашей докладной — довольно расплывчата. Именно в силу этой расплывчатости он совершенно нетенденциозен. Он еще не ангажирован — понимаете, Алекс, что меня тревожит?

— Повода для тревоги я, честно говоря, здесь не вижу. Он аполитичен пока, вы совершенно правы, но ведь это от нас зависит — заангажировать его, заставить сделать выбор. Я думаю, он его сделает. Точнее, его заставят это сделать обстоятельства. У меня даже возник один план, я думал изложить его позже, но поскольку зашла речь…

— Прекрасно, давайте обсудим ваш план.

— Карен, как вы знаете, привезла от Кротова две пленки — вот это, — он кивнул на листы фотокопий, аккуратной стопочкой сложенные перед шефом, — и еще два рассказа из числа побывавших в редакциях.

— Да, я знаю. Те я читать не стал, мы все равно не можем их использовать.

— Вы уверены, что не сможем?

— Но вы же говорите, они засвечены!

— Да, и именно на этом строится мой план. Запустим «Чокнутую», можно с двумя-тремя повторениями, потом дадим заметку нашего литературного обозревателя, сообщим о предстоящей публикации в журнале — словом, сделаем автору рекламу. Как можно громче, понимаете? А потом…

Векслер встал и, держа руки в карманах, прошелся по серому ковру, постоял перед громадным — от пола до потолка — окном, стукнул перстнем по толстому, как броневая плита, зеркальному стеклу. Заведующий сектором с интересом наблюдал за ним, вспоминая, как робко держался он в этом самом кабинете всего год назад. Многообещающий молодой человек, ничего не скажешь…

— А потом, — продолжал Векслер, — когда словосочетание «Егор Телегин» станет для наших слушателей привычным, мы дадим в эфир новый его рассказ — еще один. Из тех, что привезла Карен.