Страница 59 из 77
Но что произвело глубокое впечатление на Францию и Европу, так это дерзость, с которой малоизвестный человек, не имевший ни денег, ни репутации, совершенно один и без сообщников сбежал из тюрьмы, чтобы попытаться осуществить захват государственной власти, который чуть было не увенчался успехом. Другими причинами всеобщего изумления были та легкость, с которой он сумел убедить войска в смерти императора, и та пассивная покорность, с которой муниципальные власти подчинялись его приказам.
Осознав необходимость своего присутствия в Париже, император, не хотевший покидать армию, пока она находилась в непосредственной опасности, в конце концов принял решение вернуться во Францию»[302].
29-й бюллетень был опубликован 16 декабря в правительственной газете «Moniteur». Шок был неописуемым. Начался ропот — среди богатых и бедных.
Французы любили читать бюллетени Великой армии. Эти листки не только сообщали о новых победах, но и будто передавали людям энергию, излучаемую великим человеком. Наполеон творил дела, достойные великой нации, и народ отдавал ему должное.
Император сам составлял тексты бюллетеней. Его умение выстраивать мощные, ясные и лаконичные фразы приводило людей в восторг и воспламеняло воображение. Он, как отмечает Бальзак в «Темном деле», обладал «особым, присущим ему красноречием, которое преображало трусов в героев».
И что они прочитали и услышали на этот раз?
«Французская армия с 14-го числа[303] была без кавалерии, без артиллерии, без обоза. Без кавалерии нельзя было разведать о движении русских, а без артиллерии — вступить в бой. Такое положение было весьма затруднительно; слабые люди потеряли присутствие духа, веселость и мужество».
Французы давно привыкли к «святой» лжи бюллетеней Великой армии. Победы заметно приукрашивались, потери разительно преуменьшались. И если продиктованные Наполеоном слова — только часть правды, то каковы же истинные размеры катастрофы?
— Что с нашими мужьями? Что с нашими мальчиками? — спрашивали друг у друга окончательно лишившиеся покоя жены и матери.
«Без кавалерии, без артиллерии… потеряли присутствие духа, веселость и мужество». Парижане и жители провинции вчитывались в эти строки, и их воображение дорисовывало жуткие картины распада и гибели славного войска.
«Из всего этого следует, что армия нуждается в восстановлении дисциплины, кавалерии и артиллерии… Прежде всего ей нужен покой.
Лошадей в кавалерии так мало, что признано необходимым соединить всех офицеров, имеющих лошадей, в четыре эскадрона, по сто пятьдесят человек в каждом; генералы занимают должность офицеров, а полковники — унтер-офицеров. Этот священный эскадрон… следил непрерывно за императором.
Его величество никогда не чувствовал себя в таком превосходном здоровье».
Последняя фраза вызвала раздражение. Полились потоки черного юмора. «Семьи, осушите слезы, Наполеон здоров!» — восклицает Шатобриан.
«Вот, все мои предчувствия сбылись! — кликушествовал Тибодо[304], бывший член революционного Конвента. — Эта кампания станет роковой для Империи, гибельной для Франции».
Тибодо, что называется, задним умом крепок Но кто предвидел такой финал?
Альбер Вандаль, описывая атмосферу перед русским походом, отмечал сбывшиеся пророчества сенатора Семонвилля, «который приобрел такую известность своим умением предугадывать будущее, что правительство, от которого он начал сторониться, считается обреченным на гибель. Говорят, что во время пребывания своего в Женеве у префекта Капелла он сказал при виде проходивших мимо солдат, отправлявшихся в армию: “Ни один из них не вернется: они идут на убой!” Считая, что одного крупного бедствия достаточно, чтобы рассеять чары и все перевернуть вверх дном, он рискнул прибавить, что поход в Россию дает надежды Бурбонам».
Было и еще более раннее, но столь же зловещее предсказание, сделанное Мунье[305] во время торжеств по случаю бракосочетания Наполеона и Марии-Луизы 2 апреля 1810 года. Мунье, вовсе не ослепленный видами великолепной процессии, салютами, музыкой, восторгами толпы и блеском дипломатического корпуса, произнес: «Все это не помешает нам в недалеком будущем найти смерть в Бессарабии».
Теперь все это и вспоминалось. Но пророков, как известно, не любят!
Стендаль, переправившийся через Березину, мчался в кибитке по обледенелой дороге. За ним гнались казаки, но, к его счастью, угодили в полынью.
По ночам беглец видел, как светофоры Шаппа передают сигналы о полной гибели Великой армии. Кажется, эти передающие устройства уже были в руках русских.
Ни одно из писем Стендаля из России не дошло до Франции. После разгрома французов под Красным казаки захватили документы Главной императорской квартиры, среди которых находились письма Анри Бейля. То, что, мистифицируя, он подписывал их не только как «Ш. Шомет», «Капитан Фавье», но и как «Сушвор, английский уполномоченный при дворе его императорского величества» (!), говорит о том, что Бейль нисколько не боялся тайной полиции, перлюстрировавшей письма.
Все бумаги были направлены в Собственную канцелярию генерала Аракчеева.
В письме отцу, посланном из Смоленска, Стендаль мечтал о вознаграждении за адовы муки, перенесенные после отъезда из Москвы: «Если его величество сделает меня бароном, этот титул не будет украден».
Вернувшись в Париж, он видел, как много появилось дезертиров. Его встретили едкими насмешками: он, мол, занимал такую высокую должность — начальника заготовок резервного провианта — и не смог ничего наворовать?
Наполеон примчался в Париж вместе с Коленкуром в ночь с 17 на 18 декабря. Прошло два дня после появления бюллетеня в «Монитёре».
«Бюллетень произвел такое тягостное впечатление, что… никто не решался задать мне какой-нибудь вопрос, — вспоминает Коленкур. — Единственный слуга, который нас сопровождал в поездке, отсыпался, а кроме того, ему было запрещено говорить о чем бы то ни было. Император говорил о наших неудачах в таких же откровенных выражениях, как и бюллетень, но так как сообщений о прибытии армии в Вильно еще не было, то, следовательно, он, как и все, не знал еще о самых тяжких наших бедствиях. У императора образовались небольшие отеки на ногах, глаза опухли, и цвет лица был как у человека, кожа которого пострадала от мороза, но в остальном вид у него был вполне здоровый. Он был так счастлив, что находится снова в Париже, что ему не надо было притворяться, чтобы иметь вид довольного и нисколько не удрученного человека. Весь день и даже часть ночи он работал, рассылая всякие распоряжения, чтобы дать всем отраслям администрации то направление, которое он считал нужным. Как мне показалось, он был вполне удовлетворен общественными настроениями после опубликования бюллетеня. Его приезд успокоил много страхов и смягчил наиболее тревожные опасения, но, увы, не мог осушить слез тех семей, которые оплакивали свои потери».
Замечательные битвы
Камердинер Констан[306] приехал в Париж через неделю после императора. В его обязанности не входило докладывать оперативную обстановку, но Наполеон вдруг попросил его сделать это.
«Даже если бы у меня возникло намерение скрыть от императора часть правды, то, застигнутый врасплох, я все равно должен был бы поведать истину, не имея времени для того, чтобы придумать приемлемую ложь, — пишет Констан. — Поэтому я сообщил ему, что повсюду, даже в Силезии, я был поражен одним и тем же ужасным зрелищем, так как везде я видел мертвых и умиравших, а оставшиеся в живых безнадежно боролись с холодом и голодом».
302
Здесь и далее записи Меневаля и Констана цитируются по книге: Наполеон. Годы величия 1800–1814 в воспоминаниях секретаря Меневаля и камердинера Констана. М: Захаров, 2002.
303
То есть с 14 ноября.
304
Тибодо Антуан Клер (1765–1854) — политический деятель, адвокат, публицист. При Наполеоне был префектом, членом Государственного совета. Пэр Франции (1815).
305
Случай рассказан Альбером Вандалем. Вероятно, речь идет о политическом деятеле Эдуарде Мунье (1784–1843), друге Стендаля, получившем титул барона в 1809 году.
306
Констан (Луи Констан Вери) (1778–1845) — служил Жозефине, в 1800 году стал камердинером Наполеона. В 1814 году сбежал из Фонтенбло, захватив большую сумму денег и драгоценности.