Страница 8 из 256
Юность Людовика понятие условное, ибо суровый и величественный механизм власти заставляет его присутствовать, возглавлять, представать в роли повелителя, с самого раннего детства, когда просыпающийся рассудок и явное осознание своего достоинства приучают его мало-помалу переходить от видимости власти к ее реальности.
Малыш вершит правосудие с 18 мая 1643 года. Перед смертью Людовик XIII подписал декларацию, ограничивающую власть королевы, когда наступит регентство.
Повелевая, чтобы она «стала регентшей во Франции» и «чтоб она занималась воспитанием и образованием Людовика и Филиппа, а также «администрированием и управлением королевством» до момента исполнения 13 лет старшему сыну, Людовик XIII ограничивал свою супругу вездесущим советом, в который вошли Гастон Орлеанский — получивший звание генерального наместника королевства, принц де Конде — отец победителя при Рокруа, Мазарини, канцлер Сегье, суперинтендант Бутийе и государственный секретарь Шавиньи. Это отняло у регентши всякую верховную власть. Декларация была послушно зарегистрирована в парламенте 21 апреля. А 18 мая, после того, как появилось доверие к намерениям Анны Австрийской — через полтора года она пожаловала должностным лицам верховных палат права дворян первой ступени, — тот же самый парламент пересмотрел так же легко последнюю волю покойного короля. Все проходило согласно старинному церемониалу заседания с королевским креслом. Собрался весь парламент, «все представители палат в робах и шляпах ярко-красного цвета, президенты в мантиях и с бархатными шапочками», вскоре сюда прибыли капитаны гвардий, герцог Орлеанский, канцлер Сегье, наконец, их Величества. На Людовике «была надета фиолетовая роба, его принесли герцог де Жуайез, великий камергер, и граф де Шаро, капитан его гвардии, и посадили в королевское кресло»{105}. Принцы де Конде и де Конти, герцоги, многие прелаты, маршалы и некоторые почетные гости дополняли ассамблею. Как только все расселись по местам и воцарилась тишина, регентша и мадам де Лансак подняли королевское дитя с его трона{176}. Тут Людовик пролепетал невнятно то, что в судебном протоколе перевели так: «Наш повелитель король сказал, что он пришел в парламент, чтобы засвидетельствовать свою добрую волю и что господин канцлер скажет остальное»{105}. Трудно было, согласитесь, ожидать большего от робкого существа, которому не было и пяти лет.
Людовик, бесспорно, был слишком мал, чтобы уловить всю важность события, происшедшего 18 мая. Кто, впрочем, в этот день, мог бы иметь о нем ясное представление? Конечно, не королевский адвокат Талон со своей утомительной и пустой речью. Может быть, Сегье? Может быть, Мазарини? Анна Австрийская заставила покориться Гастона Орлеанского и Конде. Она подобрала совет по своему усмотрению (это открывало большие возможности для Мазарини), могла теперь не считаться с его мнением, отныне совет имеет чисто совещательный характер. В этой игре королевская верховная власть оставалась безукоризненной; абсолютная монархия укреплялась и совершенствовалась. Но у великих вельмож, мало-мальски прозорливых, были причины волноваться, и судейские, которых втянули лишний раз в большую политику, подвергались опасности — дальнейшие события это покажут — и могли дорого заплатить за свою услужливость.
Детство монарха никогда не бывает неорганизованным. Мы иногда думаем, что король пяти или семи лет часть своей повседневной жизни посвящает представительскому креслу, играя роль как актер в комедийном театре. А он не играет, а воплощает в себе короля, он не может раздвоить свою личность. Он всюду король. Он ребенок и король одновременно, не по очереди. Так как он совсем мал, де Жуайез поднял его, усадил в королевское кресло; так как он король, его слова, даже невнятно сказанные, обретут силу закона, а завещание Людовика XIII станет недействительным.
Впрочем, кто узнает, до какой степени каждый официальный жест, каждый королевский акт, поданный тому, кто должен подписать его, понят подписывающим. Отрицать, что король сознательно повелевает или понимает, что подписывает, означало бы допустить двойную ошибку. Это означало бы не признавать, что Людовик XIV был, бесспорно, умный и имел рано созревший ум. Уже в детстве, со слов Лапорта, «он проявлял свой ум, все слыша и все подмечая»{51}. В пять лет он не может себя вести как монарх в тридцать; но в те же пять лет «он обещает быть великим королем»{149}. Так выражает свое суждение Контарини, посланник Светлейшей Венецианской Республики. В этом же, 1643 году Людовик принял в Лувре иностранных послов, пришедших его поздравить. Церемония долгая и утомительная, в течение которой маленький король умело себя держит. Когда эти господа обращаются к регентше, он не слушает, но когда они поворачиваются к нему, он весь внимание.
Аудиенции, которые он дает, документы, которые он якобы подписывает, предвосхищают абсолютного монарха. Каждое произнесенное слово (сказанное невзначай, подсказанное и воспринятое) важно для него, для Франции, для того, кто должен его услышать и понять; каждый «подписанный» документ возлагает ответственность на короля и королевство. Будут, конечно, бумаги, подписанные по этикету, обычные, а также королевские акты, имеющие политическое значение. Мазарини, конечно, никогда не говорил своему крестному сыну о мартовском эдикте 1644 года, который подтверждал привилегии мясников Парижа, или о таком же другом эдикте, «предписывающем создание пожизненных должностей восьми присяжных из продавцов, контролеров, оценщиков, весовщиков, осмотрщиков и счетоводов такого товара, как сено», в столице;{201} но невозможно себе представить, чтобы кардинал не посвятил его в содержание другой декларации, «подписанной» Людовиком в тот же день, по которой амнистировались дворяне, скомпрометировавшие себя при восстании бедняков («кроканов») в провинции Руэрг{149}.
Заседания парламента с присутствием короля следуют одно за другим, и все они не похожи друг на друга. Будучи семилетним (7 сентября 1645 г.), маленький король, которого долго приветствуют в парламенте, демонстрирует уверенность взрослого{149}. Королевские дела идут чередой, втягивая того, кто их исполняет, в круг политических или религиозных, престижных или просто человеческих обязанностей. 16 сентября 1643 года Людовик показал герцогу Энгиенскому, что он доволен успешно проведенной кампанией. «Газетт» пишет: «Каждому было приятно видеть ласковое обхождение юного монарха с героем, оно показывало, на что можно надеяться, когда король достигнет более зрелого возраста»{73}. Следующей весной он, сидя в карете, присутствует на смотре своего швейцарского гвардейского полка в Булонском лесу; он уже вошел во вкус военных парадов. В Великий четверг 1645 года он моет ноги двенадцати бедным из своего прихода (Сент-Эсташ) и обслуживает их за столом. Летом 1647 года по совету Мазарини Людовик едет с матерью осматривать границу: речь идет о том, чтобы мобилизовать дворянство, заставить всех в королевстве осознать силу испанской опасности, так как в этот момент осажденный Армантьер сдается. А ведь этому королю, уже воину, всего лишь восемь лет.
Пятнадцатого января 1648 года Людовик XIV в третий раз авторитетно присутствует в своем королевском кресле на заседании парламента. После пессимистического доклада Омера Талона о кризисном состоянии дел в королевстве он не испытывает, конечно, никаких угрызений совести, издавая непопулярные налоговые указы, которые принимает Мазарини. Вот почему, после того как он в четвертый раз присутствовал (31 июля того же года) на заседании парламента и выслушивал еще раз иеремиаду господина Талона, он очень обрадовался победе, которую принц Конде одержал над испанцами при Лансе: ему кажется, что это главная победа монархии над должностными лицами, слишком уже фрондерски настроенными. Еще до гражданской войны и, конечно, не представляя себе будущего, Людовик знает, кто его враги сегодня: вельможи королевства, объединившиеся уже с 1643 года в группировку «Значительных» и желавшие диктовать его матери свой эгоистический закон; высокопоставленные судейские, особенно «возгордившиеся своей новой славой» в 1648 году и стремившиеся контролировать монархию.