Последний бебрик

Май горевал, возмущаясь, и не заметил, как путешествие его затянулось. Он будто споткнулся об узелок на нити времени и очутился в забытом, но узнаваемом, желанном мире детства… Белый бедный домишко в три окошечка, тяжелые подсолнухи и деревянный забор с распахнутыми воротцами. За ними голубая полоса неба перетекала в синюю полосу реки. «Бабуля, ты где?» — тихо позвал Май, и желанный мир погас, как спичка от ветра…

Он обнаружил, что едет в поезде метро, среди толпы. Двери вагона раскрылись — толпу выдавило на платформу, втянуло на эскалатор. Май, стиснутый огромными сумками, почуял запах перегара и едва не лишился сознания. На улице дурнота прошла; он огляделся и оценил невероятность своего маршрута. Зачем, почему оказался Май именно здесь, на Владимирской площади, кому это было нужно — неизвестно. Впрочем, непонятные блуждания по городу не шли ни в какое сравнение с ночным происшествием. Май-пьяный легко объяснил бы все словом «предопределенность». Май-трезвый винил только себя: постарел, оскудел умом, ослабел, стал предсказуем. Ведь это же надо: за несколько часов до ночного визита Тита Глодова Ханна уплатила долг Мая! Значит, наверняка знала, чертовка, что он согласится работать на ее шефа. Как за своего братца-черта уплатила!

«Почему я не стал столяром или хотя бы инженером? — бессильно подумал Май. — Никогда не слышал, чтобы к ним липла нечисть и по-всякому искушала». Да, безусловно, столяры не запятнали себя общением с нечистой силой, но инженеры!.. Взять хотя бы Авдотью Безбородко, инженера по холодильным установкам. Май грустно вздохнул, уставясь на свою полдневную тень, понурую, как несчастный… «последний бебрик».

— Семен! Се-ме-е-ен!..

Май вздрогнул в предвкушении счастья, но то был не летучий голос Анаэля — звуки сыпались сверху, как труха. Вмиг поникший Май обнаружил, что стоит рядом с солидным, старой петербургской постройки домом, напротив Владимирского собора, а из окна второго этажа, из-за цветочных горшков, выглядывает пожилая дама, энергично жестикулируя короткими ручками — приказывает зайти. «Попался, дурак», — подумал Май, бездарно изобразив гримасу радости от встречи со старой знакомой, и покорно пошел на зов.

Софья Львовна Кокошина была особа замечательная. В советские времена она работала в Союзе писателей, в секции молодых прозаиков, на должности, название которой было несущественно, так как не имело к реальным возможностям Софьи Львовны никакого отношения. Возможности были обширны: путевки в дома творчества, публикации в журналах, поездки на творческие семинары и даже протекция при вступлении в Союз.

Ни один молодой прозаик не мог миновать Кокошину на загогулистой и опасной дороге в легальную советскую литературу. Кокошина проводила через хитрые ловушки к самым вратам этого парадиза; впускала, по-свойски договорившись с привратниками, а впустив, помогала пошустрее прилепиться к древу льгот и привилегий. Между прочим, на этом легендарном древе Софье Львовне принадлежала ветка хоть и кривенькая, незаметная, но своя, законная: Кокошина была членом СП, автором двух книг — «О любви» (про покорение Венеры русскими и монгольскими космонавтами) и «О дружбе» (про спасение монгольского космонавта советским космонавтом из щупальцев какого-то галактического гада).

Ходили слухи, что книги были переведены на монгольский язык и Софью Львовну наградили монгольским орденом. Но ни книг этих, ни ордена никто никогда не видел. Фантастика да и только! Кокошину побаивались, ей угождали по-всякому: кто возил на машине, кто доставал продукты. Май был единственный, кто не ударил для Кокошиной палец о палец за двадцать лет знакомства — не потому, что не хотел, а потому, что ничего ценного предоставить не мог. Софья Львовна приняла это к сведению и отпустила Мая брести по дороге к парадизу одного, без помощи. Он быстро устал и обосновался под кустом на обочине, наблюдая, как мимо пробегают нахрапистые молодые прозаики под водительством энергичной Кокошиной.

Да, это была удивительная женщина и дом, в котором она жила, был необыкновенный: кооператив работников КГБ. Во времена процветания Софьи Львовны никто не сомневался, что она живет в этом доме по праву, а не по случайности. Квартира была столь комфортабельна, что осуждать хозяйку за причастность к КГБ казалось идиотизмом. Положа руку на сердце, надо признаться, что каждый третий (или даже второй) из подопечных Кокошиной готов был отринуть чистоплюйство и записаться в КГБ, чтобы получить такую квартиру. И верилось почему-то, что отрабатывать за нее в КГБ не придется!

Впрочем, ни у кого не было никаких доказательств причастности Кокошиной к великой организации — так, одни слухи. Поразительная интуиция Софьи Львовны побуждала ее уже тогда, в эпоху, казалось, несокрушимой системы, туманно намекать на некого полковника КГБ, приятеля своей бабушки, уступившего собственную квартиру в чудесном доме семье покойного Льва Кокошина. Зачем нужна была такая версия, Софья Львовна и сама не знала, но выяснилось, что чутье не подвело ее — пришло время и не стало КГБ! Да что там КГБ — весь старый, громоздкий, обжитой мир треснул, а из щелей попер новый, страшный, дикий, чужой. Дом претерпел унизительные перемены: исчезли кодовые замки, коврики на лестницах и консьержки истуканьего вида, читавшие газеты за своими столиками. Вообще, все в жизни, что еще недавно имело смысл и значение, стало ничтожно, ненужно — все, кроме квартиры.

Софья Львовна была на пенсии, одолевали хвори. Великовозрастный сын Толик нуждался в постоянной материальной поддержке, а денег не хватало. По ночам Кокошина не спала от жуткого подозрения: а вдруг новые правители отберут квартиру?! Не говоря о солидном ее метраже, само местоположение было высочайшего класса — рядом с музеем Достоевского, напротив блистательного собора. Страх принимал вычурные формы: казалось, что президент России Ельцин вот-вот распорядится вышвырнуть ее с сыном на помойку, а квартиру отдать каким-нибудь подлецам депутатам или приспособить под бордель — что было в представлении Кокошиной одно и то же. Прочие страхи оборачивались все тем же монотонным кошмаром — потерей квартиры! Был еще один страх, семейного характера: жена сына, Лидочка, мечтала выселить свекровь в свою однокомнатную квартиру у черта на куличках, чтобы, по словам Кокошиной, «устраивать афинские вечера здесь, в трех комнатах».

Но Софья Львовна возненавидела бы невестку и без посягательств на свое сокровище: авантюристка Лидочка вовлекла скромного переводчика Толика в модный литературный бизнес — они взялись кропать исторические мелодрамы под псевдонимом Надин Суффло. Против самого бизнеса Софья Львовна ничего не имела, но гонорарами распоряжалась, увы, Лидочка. Подкаблучнику Толику перепадали крохи на пиво и сигареты. Все перипетии жизни соавторов проходили на глазах у Кокошиной — Лидочка с Толиком поселились в ее квартире (свою, однокомнатную, Лидочка сдавала каким-то людям, торговавшим пирожками около станции метро «Автово»).

Май знал, что ожидает его за дверью кокошинской квартиры: хозяйка имела привычку давать поручения бывшим подопечным — например, купить где-нибудь, непременно на окраине Петербурга, мешок картошки. Если поручений не было, то Софья Львовна любила занимать деньги, как правило, без возврата. Если же не удавалось ни то, ни другое, она закидывала третий, самый верный крючок: заводила с жертвой беседу на любую тему. Беседовала Кокошина мастерски — тонко, участливо, вкрадчиво. Она любила коллекционировать чужие секреты, не выходя из дома-цитадели. Осведомленность Софьи Львовны во всех вопросах личной жизни бывших протеже была ошеломительной. Май вдруг заподозрил, что она откуда-то знает про Тита Глодова и теперь хочет выведать детали ночного сговора, чтобы насладиться в полной мере… «Поруганием твоей вшивой добродетели? — фыркнул Май-второй. — Да если бы Кокошина узнала про Тита, она бы только завидовала лютой завистью твоей внезапно проклюнувшейся прагматичности и кляла Бога за то, что не свел Глодова с ней!»

Май не успел ответить вечному своему спутнику. Дверь приоткрылась, Кокошина высунула голову из мутной щели и всунула назад, как всегда испугав Мая пронзительно-лиловой помадой и тревожным блеском немигающих глазок. Май хотел поздороваться, но короткий тугой пальчик запрещающе погрозил ему, а затем поманил в тоскливые сумерки знаменитой квартиры.