Евангелие от обезьяны

– А почему вы здесь, Алексей? – продолжает между тем человек, представившийся Маратом. – Что-нибудь случилось?

– Случилось, – признаюсь после мини-паузы. – Рефкат Шайхутдинов мертв.

– Вы уже вызвали милицию?

Мне показалось, он был не особо удивлен известием.

– Не вызывал. И, честно говоря, не собирался.

– Пожалуйста, не вызывайте пока милицию. Я буду через час, – попросил Марат и повесил трубку.

Хороши дела, подумал я.

И вернулся к компьютеру. Кем бы ни оказался на самом деле этот Марат, до его прихода у меня есть час, чтобы найти то, с чем меня так хотел познакомить некий, как его обозначил Пороков, человек.

Я уже почти не сомневаюсь, что знаю, кто именно. Но по-прежнему не имею ни малейшего понятия, зачем ей все это понадобилось и что вообще, мать твою, происходит.

Но всему свое время. А сейчас – время старой «Тошибы».

Один час тридцать одна минута.

Долго искать нужный файл мне не пришлось. Потому что он был открыт.

Он назывался Evangelie_Ot_Obezyany, представлял собой монолог перед невидимой аудиторией и начинался так:

«…очень жарко. Трудно сидеть и говорить. Хочется перестать быть чем-то, способным испытывать жару, раствориться в воздухе, выпасть конденсатом на внешней стороне бутылки. Еще несколько дней назад именно так бы я и поступил. Но кое-что произошло. Кое-что важное. Он вернулся, представляете?...»

А заканчивался вот как:

… и вот вам правда.

Вы придете в мой горящий дом, и прочтете, и захотите знать. И в этот раз я не отвернусь от вас, не закрою двери перед вашими лицами. Я не буду наблюдать с презрением сквозь триплексы бункера. Я встану у окна, и пусть нас освещает одно солнце. Я не стану лгать.

Вы скажете: «Но ведь ты никогда не верил!»

И это будет правда.

Я никогда не верил в избранность Азимута. Более того, всю свою жизнь я носил в себе ненависть к этому человеку. За обиды, унижения и то, чем я так и не смог стать. Но я верил в его музыку. Верил в то, что она несла нечто непонятное мне. Эта была сила, которая появилась в мозгах у гениального ублюдка. Сила, которая перекроила весь мир, и пусть на ничтожное мгновение, но сделала его прекрасным. Сделала его лучше, чем он на самом деле мог быть. Музыка, сотворившая чудо. Я этого не понял, не в состоянии был понять, но принял, а значит, уверовал.

Вы скажете: «Но ведь это обман! Ведь если тебе верить, Азимут не писал этой музыки!».

И это будет правда.

Он никогда не писал ее сам. Он был всего лишь транслятором, свитчем, трансформаторной станцией для силы, которая была зарыта намного глубже пластов нашей генетической памяти, и к тому же не была задавлена тем, что мы называем интеллектом, самосознанием, человечностью. Это была чистая энергия эволюции, сила, идущая из такой темной исторической глубины, что, наверное, подай они ее неразбавленной – и мир бы просто не выдержал. Не устоял, не смог сопротивляться, не стал бы сопротивляться. Он бы растворился в этой силе, и его уже невозможно было бы контролировать. Его бы и незачем было контролировать. Эта музыка в чистом виде изменила бы саму логику вещей, перемешала все знаки и срастила бы человечество с чем-то большим, и, как мне кажется, с чем-то прекрасным. Быть может, это и стало бы той самой новой ступенью эволюции, о которой мы мечтали, сидя перед древними компьютерами. О которой мечтал я сам. Ступенью, после которой, держась за музыку, как за поручни, мы пришли бы к одинокому крутому парню и принесли Ему нашу вечность. И разве не должны мы быть благодарны Азимуту за это? За то, что он не был Богом. За то, что он всего лишь нес Его крест.

Вы скажете: «У тебя нет права говорить за него! Ты был никто, ты прожил ничтожную жизнь и остался никем!»

И это тоже будет правда.

Но у меня есть право говорить за себя.

Впервые за долгое время взять шнур и подключить его к разъему. Услышать, как работает приемный блок, почувствовать боль между висками…

…и создать евангелие апостола, не простившего и жившего ненавистью. Историю его последнего похода против мессии, который оказался всего лишь человеком. Историю маленького шага к одинокому крутому парню, сидящему среди галактик и ждущему мою вечность.

Рассказать правду. А я, наверное, больше ничего и не умею.

Потому что тот, кто действительно ждет окончания моего рассказа, знает, что

Многоточия после последней фразы не было.

В дверь позвонили минут через пять после того, как я закончил читать – читать ввиду цейтнота отрывками, не подряд, но каким-то трансцендентальным образом понимая, что главное от меня не ушло.

Все эти пять минут я сидел, словно обухом оглоушенный, и втыкал в незримую точку на противоположной стене. Точка была прозрачно-серая, похожая на каплю и расходящаяся волнами. Лишь когда трель звонка вывела меня из ступора, я перевел взгляд с нее на настенные часы.

Тридцать три минуты.

Марат оказался именно таким, каким его описал Бар: крупным, ширококостным, с бликующей даже в тумане лысиной и бармалейской бородой от уха до уха. Только вот с серфом и «Мизирлоу» он у меня ассоциироваться упорно не желал. С полумифическим отрядом «Измаил», АКСУ, тоскливыми криками муэдзинов и видеороликами в интернете на фоне зеленого полотнища – запросто. А с «Мизирлоу» – ну никак. Люди с такими тяжелыми волосатыми руками не слушают «Мизирлоу», особенно если живут в мусульманских локалках. Я невольно сжимаю зубы и напрягаюсь. Это не ненависть – это рефлекс.

И еще. По «Хищнику» я его совершенно не помню, хотя по идее должен бы. Бар писал, что лысым он был уже тогда...

Но когда он, разуваясь, повернулся ко мне в профиль, я разглядел на его шее татуировку со старомодной гитарой типа тех, на которых играли в пятидесятых негритянские первопроходцы ритм-энд-блюза. И понял, что лучше ничему не удивляться.

Поэтому я не удивился, когда он присел на одно колено возле тела Бара и тихо заплакал, поглаживая его по голове, как мертвую собаку. Со стороны он был похож на чудовище, оплакивающее красавицу – как если бы герои сказки поменялись ролями.

Марат что-то долго и сакрально шептал. Я думал – молитву, пока не разобрал: «Ну, вот и все, Бар, вот и все. Дальше будет легче, дружище», – и так далее, в том же духе. Не на татарском – на русском.

Я стоял сзади, прислонившись к стене и скрестив руки. И ждал, пока он проревется.

Двадцать восемь минут.

Потом он медленно встал, повернулся ко мне и глухим, надтреснутым голосом спросил, где Вероника. Я вкратце рассказал всю правду. Он слушал молча, опустив голову. Морщины на его лысине были похожи на лабиринт из того фильма с Дэвидом Боуи.

Когда я закончил, Марат неуверенно огляделся, обошел тело бедного дурачка и сел на диван.

– Я так понимаю, – спросил он, глядя на Бара, – Вероника не в курсе, что вы здесь?

– Верно, – не стал спорить я, – хотя она очень обрадуется, если ей об этом рассказать. Она так хотела меня сюда привести, что замутила для этого хитрую многоходовую комбинацию с одним из самых плохих людей, встречавшихся мне в жизни. А лично пригласить не могла, потому как зачем-то скрывала от меня, что ходит за Рефкатом. Вы часом не догадываетесь, откуда такая секретность?

Марат пожал плечами. Я бы тоже не нашелся, что тут комментировать.

– Вы часто ее здесь видели?

– Раз в несколько дней. Мы… Я и ваша жена были единственными, кто навещал Рефката. Она – по своей благотворительной линии, я – по своей. По… по личной, дружеской. Поверьте, я понятия не имею, почему она от вас все скрывала. Меня это не касается, я не привык лезть в чужие дела.

– Возможно, – согласился я. – Но вы определенно должны быть в курсе другой вещи. Только что я прочитал последнюю рукопись Рефката. В ней он называет мою жену именем Нико – по образу той блондинки, что тусовалась в шестидесятых с Уорхоллом и Velvet Underground…