Евангелие от обезьяны

Так вот, когда мне приходилось общаться с теми, кто был с Нико до меня… В общем, я видел их глаза. Когда упоминали Нико, я всегда смотрел в глаза. Сказать можно что угодно, но глаза-то не врут. Глаза – это долбанное зеркало души, которое даже запотеть не может, настолько совершенна эта давным-давно забытая технология.

Так вот, ни один из тех, других параграфов, не нашел метадона. Ни один! Потому что это не в человеческих силах. На Нико можно было только подсесть. Наглухо, с головой, нагрузиться ненавистью и все равно любить, как бы банально это не звучало. Она была раковой опухолью, и всякий, кого она к себе приближала, превращался в метастазу.

А ведь я не считал Азимута мессией, помните? Он был просто охренительно крутым человеком, мудаком, аферистом, умнейшим ублюдком, поимевшим весь мир, но – человеком. И если все остальные не нашли метадона, то наверняка и он не смог его найти. А значит, следуя логике, в свое второе пришествие он должен был искать ее. Как и каждый из нас, пройдя по обуглившейся земле, начинал однажды снова искать Нико. В этом не было смысла, Нико не возвращалась, но мы все равно ее искали. Так вот, я готов был поклясться, что если там, наверху, случилась какая-то опечатка, в результате которой грешную задницу Азимута вернули на второй круг, то он уже топал по опаленной равнине. И я точно знал, куда именно.

И еще. Я на сто процентов уверен, что, думая о Нико, Азимут не смеялся. Вот так вот. Над всем смеялся, а над ней – нет. Слабо. Для того чтобы смеяться над такими чувствами, надо и правда быть Богом. Чувство… Да, пожалуй, в этом дело.

На самом деле логика та еще, признаю. Для стороннего наблюдателя. Но для того, кто варился когда-то внутри всего этого, кто знал, что происходило под кожей, и маневрировал в те блаженные времена между стремительно несущимися в лицо лейкоцитами и эритроцитами конца девяностых, тот скажет вам – только такая логика здесь и работает. Логика чувств, рефлексии и надломленного древа цинизма. Нормальная логика здесь сбоила, на этом полигоне ей просто не было места.

Только вот в чем проблема: я почти ничего не знал про Нико с тех пор, как вернулся с войны. Какие-то слухи из осколков старой тусовки до меня доходили, конечно. Я слышал, что она вернулась в Москву. Даже вроде как вышла замуж и чуть ли не родила кому-то ребенка. Ну, это, конечно, фантастика, Нико была кем угодно, но точно не матерью. Есть вещи, невозможные априори. В общем, я напряг остатки мозга и попытался вспомнить, кто мне про нее рассказывал в последний раз. Но я уже давно ни с кем толком не общался, и единственное, что я вспомнил: про Нико говорили на дне рождения у нашей старой приятельницы. Помните, я рассказывал о ней, о девчонке-художнице, которая хотела наложить крик муэдзина на колокольный звон? Дашка Мазила. Фамилию не помню, Мазила и Мазила, наверное, я и не знал никогда ее фамилии.

Так что… Я быстро переоделся, переложил «макар» в карман новых джинсов и вышел из дома. Я знал, что с волыной меня на территорию локалки не пустят, но у меня еще оставались кое-какие варианты. Кое-какие связи и долги, которые я всегда держал в загашнике на тот случай, если мир решит немножко сойти с ума. Надо было только снять оставшиеся деньги с карточки.

Ближайший банкомат был всего в двух…

– Здорово, дружище! Ты мне звонил. А я тут слегка работал, не мог ответить. Зарабатывал денежку на… как бишь ты говорил? бакуганов, да?

– Привет, пап! А вот ты знаешь? вот знаешь, мы только что отрепетировали представление к празднику осени. Мне дали роль кума Тыквы, представляешь? Хочешь,

расскажу слова?

– Давай.

– Вот… ну.

Следует пауза, перемежаемая типовыми детскими «ммм, ох, эх, ээээ…» и прочими незадачливыми междометиями. Как назло, именно в этот момент пьющие начинают обильно материться: они тащат размякшего до состояния медузы Толю Болдырева спать в фотостудию, а Толя не несется – выскальзывает из рук, выпадает на пол и тоже матерится. Я понимаю, что ребенка не отгородишь от прозы жизни, но все же предпочитаю, чтобы он узнавал крылатые русские выражения не во время телефонного разговора с отцом. Спешно начинаю нести абы что, лишь бы заглушить пьющих:

– Так-так-так, кто-то что-то забыл! Я знаю одного маленького мальчика по имени Забудька. Может, ты…

– Нет-нет-нет, папка! Нет! Сейчас!

Я практически вижу, как на другом конце провода морщится Стасов лоб. Слава Богу, акулы бухла уже в фотостудии, через дверь их не слышно, и теперь пауза весьма кстати: хоть я и знал, что «амброзия поможет», но в цейтноте так и не нашел времени отправить уже начавший портиться Ballentine’s по надлежащему адресу, то бишь внутрь себя. К моменту, когда полностью вкушенная, прогнанная по всем закоулкам ротовой полости и правильно прочувствованная жидкость сползает в желудок (а параллельно обнаруживается, что кока-кола успела выдохнуться до состояния теплой резиноподобной микстуры), – к этому самому моменту он как раз вспоминает слова:

– А, вот, вспомнил! Вот слушай: «Вот, наконец, пришла пора, / Без дома мне никак нельзя. / И мастер Виноградинка / Поможет мне, друзья».

Негусто, однако.

– И все? – спрашиваю, пытаясь сымитировать разочарование.

– Нет, там потом еще несколько раз надо говорить другие слова. Когда Тыква заканчивает строить дом, потом еще – когда его оттуда выгоняет синьор Помидор, чтобы поселить туда вместо него своего пса Мастино, и потом еще раз в конце, когда Чиполлино и его друзья выгоняют пса и возвращают дом обратно куму Тыкве. Но эти слова я еще не очень хорошо выучил. У меня пока не очень-то было на них время. Мария Ильинична написала их на бумажке, я вам с мамой дома покажу.

ФИО Стасовой воспитательницы всякий раз воздействует на меня веселящим газом, хоть и знакомы мы уже более двух лет. Верите вы или нет, но зовут ее Мария Ильинична Ульянова. Ее родителей, конечно, несколько оправдывает тот факт, что фамилия не девичья – она взяла ее по мужу. И все же мое индивидуальное неосознанное, как бы ни было мне за него неловко, уже третий год автоматически ставит эту весьма достойную даму на один шуточный уровень с Ильей Пророковым, сыном Эрика. Ничего не могу с собой поделать. «Как вы Yahoo! назовете, так оно и поплывет». Поэтому даже в разговоре с ребенком не удерживаюсь:

– А что говорит брат вашей Марии Ильиничны, Господин Мумия? Его уже выписали из Мавзолея?

И тут же бью себя по лбу, вспомнив, какие нехорошие ассоциации с мумиями возникли у Стаса несколькими часами раньше. Но, слава Богу, вспоминаю только я – не он.

– А-ха-ха-ха, папка, ну хватит шутить! – заливается Стас. Я уже как-то привык, но правда в том, что этот маленький парень – чуть ли не единственный, кто до сих пор смеется над моими шутками искренне. Остальные почему-то предпочитают юмор других, вот взять хотя бы редакционных алкашей: они сегодня весь вечер предпочитают тухлый стеб Порокова, например.

– Ладно, не буду. Так ты чего звонил?

– Уже неаку… нек… не-ак-ту-аль-но, папка, – отвечает он, по складам проговаривая новое сложное слово (а я не без удовлетворения отмечаю, что правильно он его не только произнес, но и употребил). – Просто я тогда немного скучал. Я сидел на физкультуре, все играли в футбол, а меня Петр Викторович опять не взял.

– Как так – опять не взял? Да что он… Черт.

Замолкаю осекшись, прижимая микрофон мобильника к щеке, чтобы не дать Стасу услышать удар кулака о столешницу: такой, что рука саднит, а вся кипа корректорских распечаток подпрыгивает, и расползается, и два или три листочка А3 – будущие странички журнала «Колеса» – съезжают с ее верха и цветным листопадом оседают на пол, с секунду переливаясь в воздухе радиаторными решетками, колесными дисками, движками и задней/передней оптикой; но он слышит, и проходящая мимо толстая стриптизерша Аня слышит, и алкаши, уже вернувшиеся из фотостудии, слышат: они вдруг на секунду замолкают, и вздрагивают, и перестают смеяться над очередной Эрастовой сальностью.