Страница 193 из 205
Поле, по которому шел теперь инженер, много лет было полем его поражений. Он приостановился, оглядел его, раздробленное каналами, похожее на лоскутное одеяло, и мысленно сказал:
«Но скоро ты будешь полем моей победы!»
В полушутливом совете Лутонина «сматывать каналы» он увидел открытие: можно полностью обезвредить каналы, можно дать безграничный простор для любых машин. Надо только заменить постоянные каналы временными — и вот она новая, социалистическая система орошения!
Инженер свернул на участок, где Топоев убирал комбайном пшеницу. Тракторист остановил свой агрегат: такой нелюдим, как Туров, не придет без дела,
— Выбери поскорей время, прицепи канавокопатель и на этом участке рядом со старым каналом проведи еще один, — попросил инженер тракториста.
— Еще! — ахнул Топоев. Зачем? Мы и так задыхаемся от каналов. Здесь хуже фронта. Там шли напролом, рвали, мяли… — На фронте Топоев был водителем танка. — А эти не задень. Трактор около них водишь, как по канату. Никакой выработки, только усталость да пот.
— Этот не надолго, для опытов.
— Седеть начали… — тракторист коснулся рукой своих белеющих волос, намекая инженеру, что и он тоже седеет. — И все опыты, опыты… Когда же будет дело. Давно пора!
— Что поделаешь, если мы уродились такие неспособные!
С поля Туров прошел домой, лег на диванчик и принялся рисовать на побеленной стене маленькие машинки, вроде плужков. На фронте он был ранен в ноги, они еще болели, и после всякого выхода ему требовалось полежать. Инженер поэтому для своих домашних черновых работ — чертежей, вычислений — приспособил стенку. Затем он переносил черновики на бумагу, а жена покрывала исписанную стену новым слоем побелки. Она терпеливо делала это почти каждый день и просила мужа только об одном — чтобы не писал цветными карандашами: красное, синее, желтое забеливалось труднее, чем темное.
Работу над новой системой орошения Туров разделил на две задачи: определить потерю воды в постоянных и временных каналах и придумать такую машину, которая могла бы, по мере надобности, быстро и проводить каналы и заравнивать их.
Напуганный прежними неудачами, он рассказал об этом одному Мише Кокову — и то лишь потому, что для новых опытов нужен был помощник.
Когда Топоев проложил заказанный ему временный канал, в него и в соседний с ним, постоянный, дали воду. Туров с Мишей поставили на каналах водомеры и через каждые пять минут отмечали потерю воды на впитывание в дно и борта. Они просиживали у каналов сутками. Еду им приносила жена Турова.
Опыты неизменно показывали, что в постоянном оросителе, заросшем сорняками, потери воды гораздо больше, чем в новом, незаросшем. Тогда сорняки выкосили начисто, но потери от этого убавились мало. Туров и Коков накопили два тома записей. Наконец осторожный инженер убедился, что разница в потерях — не случайность, а закон: у постоянных каналов дно и борта глубоко пронизаны корнями сорняков, земля разрыхлена ими, и вода легче проникает в нее, кроме того при нескошенных сорняках вода по каналу течет медленнее и это увеличивает расход ее.
Оставалось изобрести машину. Туров заказал в местной кузнице несколько разных моделек типа плуга-пропашника и плуга, соединенного с грейдером. Для испытания моделек сделал широкий ящик и насыпал в него песку. Как только выдавалась свободная минутка, он принимался перепахивать модельками песок — то проводил борозды, то заравнивал их. Это было похоже на игру. Семилетний сынишка инженера так и считал: «Игра», — и помогал в ней отцу. Испытав одни «игрушки», инженер заказывал другие.
Ушел август, сентябрь и октябрь наполовину, а Туров все продолжал «играть».
4
В табунах повторялся издавна установившийся круг жизни. За все лето случилось только одно необычное происшествие с маленьким жеребенком Савраской.
Он появился на свет в глубоком распадке меж холмов Каменной гривы под конец июля, когда все другие жеребята того года уже далеко шагнули в науке жизни. Он был, как говорят табунщики, позднышом.
В косяке встретили его с таким ледяным равнодушием, что будь он поумней, наверно, заплакал бы от обиды. Кобылицы, занятые своими детьми, даже не взглянули на новичка. Косячный жеребец Буян не подошел к нему, не обнюхал, только на миг покосился издалека. В косяке было уже два десятка жеребят, и косячник истратил на них все свои нежные чувства.
Обрадовались появлению саврасого новичка только мать, Сахара, да табунщик: «Наконец-то и долгожданный поздныш ходит на своих ногах!»
Когда жеребенок и его матка присоединились к косяку, табунщик Олько Чудогашев направил косяк к Белому озеру. Надо напоить матку: после родов на них наваливается сильная жажда; надо обрадовать другого табунщика, своего напарника — Колтонаева, что выполнении социалистических обязательств идет хорошо — матки ожеребились благополучно, все новорожденные пока целы.
А на Каменную гриву уже пришла волчица. Одна из пещер в Савраскином распадке превратилась в волчье гнездо.
Кони часто паслись вблизи распадка, где жила волчица, и если это случалось днем, она поднималась на склон, распластывалась среди темно-серых, как она сама, камней и оттуда, издалека, наблюдала за Савраской; по ночам же выходила в степь и подползала иногда так близко к косяку, что сделать три-четыре прыжка — и… Но ей не везло: ночами при косяке дежурил Колтонаев. По виду этот старый, колченогий, медлительный человек казался гораздо безопасней верткого и шумливого парнишки Олько, но по запаху страшней его волчица знала только одного человека, который носил шкуру ее мужа — волка. От Колтонаева так невыносимо разило табачным дымом и пороховой гарью, что сделать последние несколько прыжков не хватало даже и волчьего духу. Но и отказаться от жеребенка было нельзя, и волчица каждую ночь бороздила брюхом шершавую, колючую, засохшую степь.
Савраска между тем рос, креп. Слабость и шаткость в ногах исчезли. Он, как заведенный, без устали кружился, взбрыкивал ногами, задирал своих товарищей, то и дело вздергивал голову и звонко ржал. Олько не мог нарадоваться на него; вступая на дежурство, обязательно кидал ему кусочек сахару и говорил:
— Расти быстрей, крепни! К зиме у меня не хуже других быть!.. Слышишь?
Савраска отзывался ржаньем. Он уже стал сластеной и просил еще сахару. Ржанье было так похоже на: «Креепну-у-у!», что Олько готов был поверить, что жеребенок понимает его.
— Вот молодец! — и на ладони, как на блюдце, подносил любимцу другой сахарный кубик.
Но тут резвун терял свой задор, начинал дрожать, пятиться, а когда Олько подходил слишком уж близко, он прыскал в сторону.
— Ты, однако, большой дурак, — награждал его Олько, кидал сахар в траву и отходил.
Савраска мигом хватал его, съедал и начинал снова ржать: «Пра-авильно-о-о!.. Пра-авильно-о-о!..»
Колтонаев отдежурил свою долю ночей, его сменил Олько. И в первую же ночь, когда косяк проходил вблизи волчьего распадка, любимец исчез.
Все время был на виду — и вдруг не стало! Олько метнул взгляд направо — там только холмы, пятна света вперемежку с пятнами теней; метнул налево — тоже холмы, пятна… ночь была смутная, с дырявыми облаками. Табунщик повернул коня назад. В глубине оврага шли рядом матерый волк и Савраска. Волк тесненько прижался к жеребенку, будто нашептывал что-то, и легонько-ласково погонял пушистым хвостом, а Савраска поставил уши и внимательно слушал. Никогда он не бывал таким смирным.
В первый момент Олько подумал, что ему видится забавный сон, а пригляделся — верно, идут рядышком.
«Вот так па-а-ра! — ахнул Олько, затем осторожно сполз с коня — не звякнули ни уздечка, ни стремена, поудобней взял ружье и пополз за волком. — И куда он его? Почему не зарежет тут?»
У каменного завала, перегородившего распадок, волк и жеребенок остановились. А из норы выползли три волчонка, каждый с добрую собаку. Волчата окружили жеребенка и затеяли с ним игру. Один все тыкал мордой.