Страница 18 из 205
— Чего струсили? Все в порядке. Вызываю вашу сестрицу.
— Сестрицу? — Павел обидчиво дернул плечом. — Ради такого добра переполох на всю реку. — Повернулся к братьям. Ну, дурни, пошли домой!
— Нет, погодите! — сказал Ландур.
— Зачем годить… глядеть, как Маришку лапать будешь?
— А вот увидишь зачем, — проворчал Ландур с потаенной угрозой, принял воинственный вид и до прихода Мариши просидел без единого слова.
Мариша остановилась в некотором отдалении, оказалось, что шла и тревожилась понапрасну, все живы и целы. Немножко отдышаться — и можно домой. Но ее заметили, и Павел крикнул:
— Чего остановилась? Иди скорей, тебя гудели.
— Меня? — Она вошла в круг, освещенный фонарями. — Меня? Кто же, кому же я?..
Она ждала, а Ландур медлил с ответом. Он почти позабыл, что вызывал Маришу не по любви, а по ненависти, чтобы показать свое могущество, осмеять, раздавить, уничтожить заносчивую девчонку. Такую красивую, гордую и ненавидеть было сладко.
— Кто гудел? — наконец потребовала Мариша.
— Влас Потапыч, — ответил Павел и хихикнул: — Соскучился.
— Влас Потапыч, что это вам взбрендило? — спросила Мариша.
— Попрощаться.
— Давно ли прощались?
— А вот еще захотелось.
— Сначала подумать надо было. Батюшка вон дрожит весь. Так насмерть напугать можно.
— Гудел я для своих надобностей, а что вам бежать сюда взбрендило, а батюшке пугаться насмерть… это ваше дело. — Ландур говорил медленно, глухо, глядел в сторону, опять ненавидел ее. — Покойной ночи! Мы поехали. Ну, Павел!..
— В такую темень через порог?
— Говорю, поехали. Чего зря глаза пучишь? Там пучить надо, — кивнул на порог в темь, поглядел на Маришу, насмешливо дернул губами: гляди и понимай, кто такой Влас Потапыч.
Веньямин сказал, что по ночам на порог из всех Ширяевых выходить смел только один Егор и то не в такие ночи.
— Удивительно тогда, почему не Егор на пороге, а кто-то… Надо вернуть и поставить Егора. Случись вот такое экстренное дело — и вести некому. Эй, старшой, Павел, становись, либо давай кого ни есть! Уйти я должен обязательно.
Братья переглядывались: выходить в такую ночь — верная гибель пароходам, без счастья не уцелеть и лоцману. А Ландур торопил.
— За пароходы боитесь? Мои пароходы. Чести жалко? На черта вам честь, скоро будет Егор, а вас всех по шапке. Боязно? Трусы в карты не играют. — Покосился на Маришу: — Что? Нравится? Иди, гордись братцами.
— Поехали! — сказал вдруг Веньямин и пошел к лодкам, за ним Петр, Павел, Мариша.
— Отставить! — крикнул Ландур.
— Поздно, Влас Потапыч, поздно, — отозвалась Мариша.
— Мои пароходы… Отставить!
Во тьме под берегом скрипели весла, плескала вода, что-то командовал Павел, а Ландур, ничего не видя, думал: «Уезжают… Скоро выведут пароходы на порог, скоро грохнут», — и кричал на всю реку:
— От-ста-вить!
В темноте послышался смех Петра и Веньямина.
Ландур поискал глазами Маришу, но она прямо из лодки ушла домой.
XI
По реке плыла шуга, валил сухой не первый снег, в высоте над землей уже стояли большие морозы. От океана шла зима и надвигался лед. Сначала он охватывал бухты, заливы, ложился оборками вокруг островов и потом уже покрывал всю реку от края до края. Река не хотела идти под лед, бунтовала и постоянно рушила кромку: там, откуда пришла она, все воды текли еще вольно.
Лед ложился насильно, с борьбой и мукой, полоса его была обезображена огромными морщинами, рубцами, бородавками. У кромки ни днем, ни ночью не затихал шум, будто ломали здание, где тяжко ухают падающие бревна, шурша, осыпается с потолков земля, звенят — то нежно, то с неприятным визгом — разбиваемые стекла.
В половине октября у Игаркиного зимовья река замерзла прочно и окончательно, шум ледостава передвинулся в сторону Туруханска, а скоро и совсем затих. Наступила такая кругом тишь, что и люди невольно затихли и только удивленно переглядывались.
— И долго будет так? — спросил Василий Игарку.
— Пошумит иной раз пурга, а то всю зиму так.
С появлением первой забереги Игарка, Большой Сень и Василий сели за ремонт и поделку новых снастей для зимней охоты. Жить и промышлять зимой решили вместе, артельно. С половины лета Большой Сень жил в своем шалаше, который раскинул подальше от людских глаз, на правой неходовой протоке Енисея, а на зиму переселился к Игарке, в Васильев пристрой.
Когда лед начал выдерживать человека, ловушки расставили по местам. Сначала в кедровниках правого возвышенного берега — плашки и распорки на белок: белка первая поспевает для убоя; потом вдоль реки и около озер — пасти для песцов: песцы любят держаться у песчаных намывных холмов; в тальниках левого берега на оленьих тропах насторожили самострелы.
Ловушки развозили на нарте, впрягали собак, впрягались и сами.
С двадцатого октября началась охота. Ходили все, кроме Нельмы. В дневное время били зверя ружьями, в сумеречное осматривали пасти и ловушки, на ночь обыкновенно собирались домой. Уходить далеко не было смысла: светлое время было на исходе, в конце ноября начнется темная пора, и на целый месяц приостановится всякая охота. Это была малая охота, и звалась она «малая ходьба». После темной поры, в январе, начнется «большая ходьба», до весны.
И толк от «малой ходьбы» был невелик: на всю артель убили две сотни белок, шесть песцов, одну лису-сиводушку и одну росомаху.
С конца ноября перестало всходить солнце. Тьма ворвалась в избенку и плотной массой осела во всех углах, очаг не в силах был бороться с нею. Весь мир от земли до неба был заполнен непроглядным морозным туманом, где-то в небе, выше тумана, светили луна и звезды, играли северные сияния, но свет их доходил до земли измученным и бледным.
Иногда туман куда-то исчезал, земля и небо открывались во всей своей красоте. Небо непередаваемого цвета, где во что-то одно было слито и черное, и синее, и зеленое. Земля — белая, снежная, с зеленоватой тенью по снегу и с черными точками звериных следов. Почти всегда в эти часы возникали северные сияния, и одно никогда не повторяло другого, каждое играло и жило по-своему. Иногда перекидывалось через все небо, от горизонта до горизонта, желтой или оранжевой лентой, неширокой, как радуга. Но лента не красовалась, подобно радуге, неподвижно, а все время текла, будто перематывалась с катушки на катушку.
Иногда сияние подымалось разноцветными столбами, которые передвигались куда-то по краю неба.
Иногда повисало занавесом, сшитым из разных полос: снизу фиолетовая, потом красная, желтая, зеленая, синяя. Занавес качался, полосы набегали одна на другую, кидали на весь занавес то фиолетовый, то красный отсвет, — было все очень похоже на багровый с дымом пламень большого пожара, и земля в такие часы казалась зыбкой и текучей, и замороженные деревья тоже будто пускались в бег.
Люди старались жить, не отходя от избенки, еще в светлое время выложили у крылечка поленницу дров и большую груду льда на воду. Игарка делал нарту для весенней «большой ходьбы». Сень очищал от жира песцовые и беличьи шкурки, женщины шили, хлопотали у котлов. Кояр всем мешал, и в этом, как в деле, незаметно проходило для него время. И только Василий с Яртагином не знали, чем заполнить его.
Принести за день охапки три дров, накрошить льду ведра два — небольшое дело для молодого, сильного человека! Василий подстерегал каждый лунный час, надевал лыжи и уходил: наблюдал сияния, изучал звериные следы, просто слушал неведомо от чего возникающие звуки, — он уже без усилий любил эту землю.
Чтобы отвлечь Кояра от старших, занять чем-нибудь полезным, начал учить его грамоте. И все-таки не мог избыть время. Старался больше спать — не спалось, разговоры не клеились: все как будто было обговорено. Пробовал думать — не думалось; мечтать — не мечталось. Мечта и дума не хотели жить бесцельно. Сидел в углу и злобствовал: «Существует же такая пакость… время».