Северные новеллы

А Машутка была еще жива. С пенной мордой, влажно блестящая от обильного пота, окутанная клубами пара, она бежала из последних сил прочь от когтистой смерти. Жизнь ее висела на волоске.

По мелкокаменистой речной косе, покрытой неглубоким слоем снега, лошадь бежала быстрее медведя, но, когда копыта начинали проваливаться в марь, Потапыч настигал кобылицу: лапы у него широкие, мягкие, в топь не уходят. Казалось; еще секунда—и огромная мохнатая торпеда догонит свою жертву, мощным ударом лапы перебьет ей хребет. Но в последнее мгновенье Машут- ке удавалось оторваться от преследователя. Звери хрипели от немыслимого напряжения, чудовищной усталости. Только чудо могло спасти Машутку: медведь был дома, в тайге, а дома, как известно, и стены помогают...

Но лошадь спасло не чудо. Ее спасла собственная сообразительность. Сама не желая того, она забежала в небольшое, но топкое, заросшее кочками озерцо, скрытое под снегом. Ноги пробили трясину, провалились выше коленных суставов в ледяную воду. Тогда Машутка легла на спину, с трудом выдернула из вязкой, вонючей жижи ноги. Поняла: иначе потонет. Повернула морду в сторону преследователя. Медведь выскочил к озерцу и увидел лежавшую живую добычу, лишенную возможности передвигаться. Громкий радостный рев огласил тайгу. С ходу он заскочил в трясину, разбрызгивая пузырящуюся жижу, стал пробираться к лошади.

И вот кобылица — пуды живого, вкусно пахнущего мяса — рядом. Громадная когтистая лапища потянулась к открытой шее. И здесь Машутка точным, выверенным ударом переднего копыта с полустертой подковой нанесла противнику страшный удар в череп. Ударила — и тотчас покатилась, переворачиваясь, в противоположную сторону. И катилась до тех пор, пока не достигла берега, не ощутила надежную твердь.

А неудачливый охотник тем временем зашелся в нескончаемом реве. Ему б пересилить боль, скорее выбраться из трясины... Но нет, продолжал реветь, биться, по-человечьи зажав окровавленную голову передними лапами. Трясина быстро затягивала его. Замолк он лишь тогда, когда по плечи скрылся в озере-ловушке. Выбросил лапы, схватил ближайшую кочку, рывком попытался выбраться из мари. Кочка с утробным чавкающим звуком ушла в озеро. Вместе с ней утонул и медведь. Под слоем вязкой мари раздался короткий рев, затем он оборвался, послышались булькающие звуки, и на поверхность, лопаясь, начали всплывать большие пузыри.

Вымазанная с головы до ног липкой жидкой грязью, Машутка постояла возле озерца, глядя на пузыри, затем неспешно затрусила прочь.

Ill

К вечеру лошадь пришла к стоянке отряда. Взору ее предстал палаточный скелет — каркас, сваленные в кучу порожние консервные банки, пустые фанерные ящики из-под продуктов.

Машутка тревожно заржала. Затем встала на свое обычное место под лиственницей, на стволе которой болтался обрывок веревки.

Она ждала возвращения людей. Но минула холодная ночь, короткий сверкающий день, и опять минула ночь, а люди все не приходили. Изредка лошадь призывно ржала. Но и это не помогало: бородачи будто сквозь землю провалились.

Когда Машутка бежала, спасаясь от медвежьей погони, она слышала тяжелый гул двигателя. В геологических партиях лошадь работала третий сезон подряд и знала, что появление грохочущего, резко пахнущего чудовища связано с двумя событиями: отъездом и приездом.

По весне лошадей и людей машина забрасывала в тайгу, а осенью вывозила.

Отсутствие людей, вид покинутой стоянки, вертолетный гул...

Мать Машутки была чистокровной якутской кобылицей, а якутская порода лошадей отличается удивительным умом, редкой сообразительностью. Уж не связала ли Машутка все эти факты воедино и не сделала ли верный вывод? Очень может быть. Во всяком случае, Машутка поняла, что ждать людей на покинутой стоянке не следует, сюда они более не вернутся и что надо искать родной дом — конюшню в поселке. И она пересекла бывшую стоянку, маленькую таежную поляну, и углубилась в тайгу. Впереди ее ждала несказанно трудная дорога, точнее — бездорожье, раскинувшееся на четыреста восемьдесят километров, и каждый шаг домашнего животного в дикой, заселенной хищниками, лесотундре мог оказаться последним. Машутка сразу взяла нужное направление: в мозгу лошади был как бы вмонтирован компас, радарная установка. За сотни верст, как и голуби, эти животные безошибочно находят родные места и идут к ним по кратчайшей, прямой линии. Компас из живых клеток погнал Машутку строго на юго-восток. На другом конце громадной территории, на побережье холодного Берингова моря, находился поселок — жилище знакомых лошадей и людей.

IV

Камчатка, Камчатка... Вереница сопок, хребтов, долин, ущелий, и нет им ни конца ни края. Миллионы лет могучие силы сотрясали эту землю, равнины превратили в глубокие пропасти, раскололи, вздыбили сопки, усыпали все вокруг камнями, покрыли черным вулканическим пеплом. Кажется, здесь сам черт ногу сломит. Но и тут живет дикий зверь: медведь, сохатый, северный олень, песец, рысь, евражка. Приспособились. Передвигаются, конечно, не так резво, как по равнинной тайге, кормятся. А такой животине, как снежный баран, лучшего места и не надо. Скачет мячиком по выступам на вертикальных склонах скал, жует лишайники и мхи, гложет кустики карликовой ивы, и ни один враг, кроме человека на вертолете, ему не страшен.

И Машутка была неплохо приспособлена к трудным камчатским тропам, иначе б не жить ей на Севере, иначе б не брали лошадь геологи на сезонные работы в тайгу. Да вот беда: за полгода тяжкой службы у геологов сильно стерлись ее подковы, а с правого переднего копыта подкова вовсе отвалилась. А копыта у лошади мягкие, не то что сохатиные или оленьи. Поэтому на скользком месте ноги Машутки разъезжались, как у неуклюжей коровы, и она часто падала. Угодит нога между обледенелыми камнями, переломится под тяжестью падающего тела — пиши пропало. Хромая лошадь в глухой тайге сгинет.

Но ничто не могло остановить Машутку. Ни топкая, незатвердевшая марь, ни быстрая, сбивающая с ног река, ни крутые подъемы, ни стремительные спуски. Останавливалась она только для того, чтобы, по-оленьи рас- копытив снег, пожевать ягеля, мха, травы и немного передохнуть.

Днем ярко светило солнышко, пригревало кобылицу, а по ночам было уже морозно, и Машутка, по брюхо вымазанная ледяной болотной грязью, сильно мерзла. Ночью в зимнюю пору она привыкла стоять в нагретой дыханием и теплым навозом конюшне, а не бродить в тайге. Кроме того, Машутка не была чистокровной якутской лошадью, у которой шерсть густа и длинна, способна согреть животное даже в шестидесятиградусную стужу; отец, владимирский тяжеловоз, завезенный на Камчатку океаном, облачил дочь свою в не очень-то теплую шкуру. Правда, он передал ей рост и силу, этим не может похвастать низкорослая якутская порода, но неизвестно, что на Северной Камчатке зимою животному нужнее — сила или жаркая шуба?

У геологов Машутка делала тяжелую работу. Бородачи то и дело переходили с места на место, на новые точки, а без лошади такие переходы немыслимы. Многопудовые сумы вьючили на широкую спину кобылицы, увязывали ремнями. Сумы беспрестанно съезжали, твердые дубленые ремни до крови стирали шкуру. Попробуй-ка пройди с таким грузом по узкой звериной тропе, где и налегке недолго свернуть себе шею! Но раз люди приказывали, Машутка покорно шла. Бородачи любили лошадь, ласково называли ее работягой, часто угощали сахаром.

За полгода ни один не обидел, слова грубого не сказал. Злая гостья — жестокость — редко поселяется на стоянках таежных бродяг.

Но конечно, крепче она была привязана к селению, к своей конюшне, где десять лет назад явилась на свет, где сейчас живут уже взрослые ее дочери и стучит копытом в стойле нетерпеливый буян Орлик. Там ее родной дом, там ветеринар Иван Васильевич и конюх Федька, которого, несмотря на преклонные годы, все звали, как мальчишку, Федькой — очевидно, из-за малого роста. Когда грузный Иван Васильевич появлялся в конюшне, лошади приветливо ржали, стучали о настил передними копытами. Заглядывая в зубы, небольно щупая под животом толстыми, мягкими пальцами, он обычно говорил Машутке: «Ну, ты, голубушка, у меня всегда молодцом!» А вот Федька был совсем, совсем другой. Такой отвратительный запах не исходил даже от свиньи. Ну да ладно, с запахом водочного перегара еще можно было бы мириться, хотя и это приносило страдания чистоплотной лошади. Утром и днем мучимого похмельем, с дрожащими руками и потухшими, слезящимися глазами Федьку кое-как можно было терпеть, но к вечеру, когда он напивался, становился совершенно непереносим. «А что это ты на меня так смотришь? Как солдат на вошь? — после второго стакана зло спрашивал Федька и медленно подходил к Машутке.— Значит, и ты осуждаешь? А я, между прочим, не на твои пью,