Мир от Гарпа

Когда Гарп вновь поднял глаза на медсестру, он увидел нацеленное на него дуло пистолета. У него только что промелькнула мысль о матери, Дженни Филдз, как она входила в спортзал почти двадцать лет назад. Дженни была тогда моложе этой медсестры, подумал он. Если бы Хелен оторвалась от книги и взглянула на вошедшую, ей могло бы опять взбрести в голову, что это ее пропавшая мать, решившая все-таки объявиться.

Увидев пистолет, Гарп в тот же миг заметил, что на женщине форма Дженни Филдз с характерным красным сердечком на груди. Тут он увидел небольшую, по-девичьи торчащую упругую грудь, слишком узкие бедра, стройные ноги — все это никак не вязалось с серебристо-седыми волосами. Гарп успел еще взглянуть в лицо: семейное сходство очевидно — выдвинутая челюсть, которой Мидж Стиринг наградила детей, покатый лоб — подарок Толстого Персика, эта комбинация придавала профилю всех отпрысков Перси сходство с носовой частью крейсера.

Раздался выстрел, свисток вылетел изо рта Гарпа, свистнув последний раз, секундомер выпал из руки. Он опустился на теплый мат. Пуля прошла через живот и застряла в позвоночнике. На секундомере оставалось меньше пяти секунд, когда Бейнбридж Перси выстрелила второй раз; пуля попала в грудь и швырнула его в том же сидячем положении к обитой войлоком стене. Ошеломленные борцы, всего-навсего дети, замерли без движения. И Хелен первая бросилась на Пушинку Перси, опрокинула ее на маты, помешав выстрелить в третий раз.

Крик Хелен вывел борцов из оцепенения. Один из них, тяжеловес второго состава, навалился на Пушинку сверху, прижав лицом к мату, и выдернул из-под нее руку с пистолетом; при этом он локтем рассек губу Хелен, но она даже не заметила. Борец основного состава с забинтованными пальцами вырвал пистолет, сломав Пушинке большой палец.

Когда хрустнула кость, Пушинка Перси громко закричала, и все, даже Гарп, увидели, что она с собой сотворила, — операцию, похоже, сделали совсем недавно. Разверстый криком рот обнаружил множество мелких черных швов, которые, как муравьи, облепили обрубок, бывший когда-то языком. Это зрелище так испугало тяжеловеса, что он стиснул ее своими ручищами и сломал ребро; это последнее безумство Бейнбридж Перси — обращение в джеймсианскую веру — очевидно, причиняло ей сильную боль.

— И́йи! — кричала она. — Я́ггие и́йи! — Что означало «грязные свиньи», но понять Пушинку Перси теперь могли только джеймсианки.

Борец из основного состава держал пистолет на вытянутой руке, дулом вниз, точно целился в дальний угол зала. «Ийя!» — промычала Пушинка в его адрес, но трясущийся парень смотрел только на своего тренера.

Хелен поддерживала Гарпа, сползавшего по стене на пол. Он не мог говорить, ничего не чувствовал, не мог пошевельнуться. У него остались лишь обостренное обоняние, зрение (ненадолго) и, главное, память.

Впервые в жизни Гарп порадовался тому, что Данкен не занимается борьбой. Любовь к плаванию уберегла его от этой сцены. Гарп знал, в эту минуту Данкен либо выходит из школы, либо уже в бассейне.

Гарпу было жаль Хелен, — она-то ведь здесь, — но он был так счастлив, чувствуя совсем близко ее запах. Он упивался им, как и другими, столь знакомыми запахами стирингского зала для занятий вольной борьбой. Если бы он мог говорить, то сказал бы сейчас Хелен, пусть она больше не боится свирепого «Прибоя». Он с удивлением понял, что «Прибой» не был чужаком, таинственным незнакомцем; казалось, они знакомы всю жизнь, как будто росли вместе. Он был податлив, как теплые борцовские маты; пахнул потом чистых мальчишеских тел и еще Хелен, первой и последней женщиной, которую он любил. Теперь он знал, «Прибой» может принять облик медсестры, обученной снимать боль, а иногда приносящей смерть.

Когда директор школы Боджер появился на пороге зала с лыжной шапочкой Гарпа в руках, Гарп не стал тешить себя мыслью, что директор вновь, как когда-то, прибежал, чтобы спасать его — ловить тело, падающее с крыши больничного флигеля, которую отделяли от безопасной земли четыре этажа. Увы, земля не всегда безопасна. Гарп знал, директор Боджер сделает все, чтобы помочь; и он благодарно улыбнулся ему, Хелен, своим мальчишкам: некоторые из них плакали. Гарп с любовью взглянул на всхлипывающего тяжеловеса второго состава, все еще прижимавшего всем своим весом Пушинку Перси к матам; он знал, каким трудным будет этот сезон для бедного толстяка.

Гарп посмотрел на Хелен; двигать он мог только глазами. Он видел, что Хелен силилась улыбнуться в ответ. Своим взглядом он пытался успокоить ее: не стоит отчаиваться — даже если после смерти нет жизни. После Гарпа жизнь будет продолжаться. Даже если после смерти только смерть, надо быть благодарным за маленькие радости: после секса иногда бывает рождение. Ну а если очень повезет, после рождения бывает секс! Конечно, бывает, как сказала бы Элис Флетчер. А если есть жизнь, говорили его глаза, есть надежда, что не иссякнет живая энергия. И главное, остается память, Хелен, не забывай об этом.

«В мире от Гарпа, — напишет впоследствии молодой Дональд Уитком, — мы должны помнить все».

Гарпа не успели унести из зала, он там и умер. Ему было тридцать три года, столько же, сколько Хелен. Эллен Джеймс только что исполнилось двадцать. Данкену миновало тринадцать. Маленькой Дженни Гарп шел третий год. Уолту было бы восемь лет.

Смерть Гарпа обеспечила сразу третье и четвертое издание повести Гарпа «Пансион Грильпарцер» с рисунками Данкена. В тот долгий уик-енд Джон Вулф слишком много пил, подумывая о том, не бросить ли ему издательское дело; его иногда буквально тошнило при виде успеха, каким оборачивалась чья-нибудь насильственная смерть. Одно только как-то утешало Вулфа: мысль о том, как сам Гарп воспринял бы этот успех. Даже Гарпу не могло бы прийти в голову, что его смерть лучше самоубийства утвердит его писательскую репутацию и славу. В общем, не так уж плохо для человека, написавшего к тридцати трем годам один хороший рассказ и три романа, из которых хорошие — полтора. Уникальная смерть Гарпа оказалась столь совершенной во всех отношениях, что Джон Вулф невольно улыбнулся, представив себе, как Гарп был бы доволен ею. Эта случайная, глупая и ненужная смерть, думал Вулф, комическая и нелепая до странности, как бы иллюстрировала собой все то, что Гарп написал об устройстве этого мира. Подобную сцену смерти, сказал Джон Вулф Джилси Слоупер, мог придумать только сам Гарп.

Впоследствии Хелен один-единственный раз с горечью скажет, что, в сущности, смерть Гарпа была чем-то вроде самоубийства. «В том смысле, что вся его жизнь была замедленным самоубийством». Не совсем понятные слова, которые она потом все-таки пояснит: «Он умел рассердить кого угодно».

По крайней мере, Пушинку Перси он довел чуть не до белого каления, спорить не приходилось.

Согласно его последней воле, ему были оказаны почести — минимальные и необычные. Стирингское школьное кладбище было удостоено чести хранить если не прах Гарпа, то надгробный камень. Тело его, как и тело матери, было отдано на медицинские нужды. Стирингская школа нарекла его именем единственное здание, которое еще никак не называлось. Идея принадлежала старому Боджеру. Если изолятор носил имя Дженни Филдз, рассуждал славный директор, то амбулаторный флигель должен был быть назван именем Гарпа.

В будущем назначение этих зданий слегка изменится, хотя называть их будут по-прежнему: изолятор Дженни Филдз и флигель Гарпа. Изолятору Дженни в один прекрасный день суждено будет стать просто крылом нового здания Стирингского медицинского комплекса, а флигель Гарпа превратится в своего рода склад, где будет храниться всякая всячина, имеющая отношение к медицине, кухне и классам; его используют и как изолятор при эпидемиях. Хотя эпидемии будут случаться все реже. Возможно, Гарп был бы доволен, что его именем называется склад. Как-то он написал: «Роман — это, в сущности, склад всего того, чему автор не смог найти применение в жизни».

Одобрил бы он и мысль закончить роман эпилогом. И вот вам эпилог, «предупреждающий о будущем», которое, возможно, именно таким и представлялось Т. С. Гарпу.