Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 4 из 107

Каждый из его мальчиков тоже имел имя. Каждого величали профессионалом. Бризи отбирал их с бесконечными муками. Каждый попал в оркестр благодаря омерзительному и исключительно трудному искусству поднимать страшный тарарам, известный как стиль Бризи Беллера, и тому, как он смотрелся за этим занятием. Каждый был сексапилен и вынослив. «Чем больше они похожи на тебя, тем лучше у тебя с ними получится», — так считал Бризи. С некоторыми своими музыкантами он готов был расстаться в любой момент, к примеру, со вторым и третьим саксофонами и контрабасом, но пианиста Хэппи Харта, барабанщика Сида Скелтона и аккордеониста Карлоса Риверу он ценил как музыкантов незаменимых. Бризи не покидала тревога, что в какой-нибудь черный день, еще до того, как его публика пресытится Хэппи, Сидом или Карлосом, один из них или все разом поссорятся с ним, им надоест у него играть или случится еще что-нибудь этакое — и они переметнутся в «Ройал Флаш Свингстерс», «Боунс Флэнаган энд Хиз Мерри Миксерс» или «Перси Персонэлитиз». Посему в отношениях с этой троицей Бризи соблюдал особую осторожность.

Сейчас его больше других беспокоил Карлос Ривера. Он был неподражаем. Его инструмент звучал, как орган. Помолвка Карлоса с Фелисите де Сюзе стала хорошей рекламой для Бризи и оркестра. Когда они впервые предстали вдвоем перед музыкантами, Карлос был на верху блаженства.

— Послушай, Карлос, — энергично напирал Бризи, — у меня появилась новая мысль. Что если мы поступим вот так! Пусть его светлость пальнет в тебя, коль ему хочется, но промажет. Понимаешь? На его лице удивление, он идет прямо на тебя, оттягивает затвор и палит, а ты знай себе наяриваешь свое соло и после каждого выстрела кто-нибудь из ребят делает вид, будто в него угодила пуля и выдает необычный звук, и пусть каждый выстрел служит сигналом смены тональности на шаг вниз. А ты, Карлос, только улыбаешься, крестишься, кланяешься с сардонической улыбочкой — и ноль внимания на его светлость. Ну как, мальчики?

— Ну и ну, — рассудительно отозвались мальчики.

— Это можно, — допустил Ривера.

— Лучше, если он под конец сам застрелится и с венком на груди мы вынесем со сцены вперед ногами его.

— А еще лучше, если до того его кто-нибудь прикончит, — мрачно заметил барабанщик.

— Или же он протягивает пистолет мне, я в него стреляю, а патронов в пистолете уже нет, лорд возвращается к барабанам, выбивает смешную дохлую дробь и на этом конец.

— Повторяю, — сказал Ривера, — это возможно. Не будем спорить и ссориться. Вероятно, мне нужно переговорить с лордом Пестерном самому.

— Замечательно! — выкрикнул Бризи и поднял вверх свою крошечную палочку. — Просто замечательно! Продолжаем, мальчики. Чего ждем? Разве нам что-нибудь не под силу? Где новая пьеса? Замечательно! Перед вами. Все довольны? Надулись. Поехали!

3

— Карлайл Уэйн, — говорил Эдуард Мэнкс, — было тридцать лет, но в ней сохранилось нечто детское, не в речи, ясной и уверенной, нет, — в ее взглядах и манере поведения. Ее быстрые движения чем-то напоминали мальчишеские. Еще у нее были длинные ноги, гибкие руки и прекрасное узкое лицо. Одежду она подбирала продуманно, выглядела в ней элегантно, но не слишком об этом заботилась, поэтому всегда казалась одетой хорошо, но по счастливой случайности, а не по умыслу. Она любила путешествовать, но не ради осмотра достопримечательностей, и удерживала в памяти точные, как карандашные зарисовки, незначительные подробности — официанта, группу моряков, женщину у книжного прилавка. Названия улиц и городов, где она встречала этих людей, часто проходили мимо ее внимания; дело в том что по-настоящему ее интересовали только люди. Люди обостряли ее зрение, вдобавок она была исключительно терпимым человеком.

— Ее дальний родственник, кузен, достопочтенный Эдуард Мэнкс, — прервала его Карлайл, — был театральным критиком. Он имел за плечами тридцать семь лет жизни, выглядел романтично, но не чересчур. В своей работе строил из себя грубияна, испытывая некоторые угрызения совести, ибо, несмотря на чрезмерный от природы темперамент, в глубине души он был сама любезность.

— Умолкни! — бросил Эдуард Мэнкс, поворачивая на Аксбридж-роуд.

— Немного сноб, он достаточно умело скрывал это обстоятельство под маской социальной неразборчивости. Он был не женат…

— …испытывая глубокое недоверие к тем женщинам, которые восхищались им…

— …и страх столкнуться с отказом тех, в которых не был вполне уверен.

— Ты проницательна, словно скальпель, — произнес Мэнкс без воодушевления.

— Из-за чего, вероятно, я и не замужем.

— Меня это не удивляет. И тем не менее я часто думал…

— Я умею ладить даже с ужасными мужчинами.

— Когда мы придумали эту игру, Лайла?

— В дешевые любовные романы? Не тогда ли, в поезде, которым возвращались после первых школьных каникул у дяди Джорджа? Он еще не был женат, значит, это происходило шестнадцать с лишним лет назад.

Фелисите исполнилось всего два года, когда тетя Сесиль вышла за дядю, а сейчас нашей красавице восемнадцать.

— Ты права — тогда. Я помню, ты начала словами: «Жил да был очень самодовольный мальчик с дурным характером, и звали его Эдуард Мэнкс. Его великовозрастный кузен, эксцентричный пэр…»

— Даже в те дни дядя Джордж привлекал всеобщее внимание, правда?

— Боже мой, конечно! Ты помнишь…

Обоим были хорошо знакомы случаи анекдотического поведения лорда Пестерна. Они вспомнили его первую ужасную ссору с женой, утонченной француженкой с поразительным хладнокровием, которая рано овдовела и осталась с маленькой дочерью на руках. Спустя три года после свадьбы лорд Пестерн стал приверженцем секты баптистов, пройдя обряд полного погружения в воду. Он пожелал заново, по-баптистски, крестить приемную дочь, для чего окунуть ее в ленивый, облюбованный угрями ручей, протекавший по его сельским владениям… После запрета жены дулся целый месяц, а потом без предупреждения отбыл на корабле в Индию, где немедленно поддался искушению изучить одну из самых суровых разновидностей йоги. Возвратившись в Англию, он провозгласил, что все на свете — мираж, и, тайком прокрадываясь в детскую, пытался заставить девочку принимать эзотерические позы, одновременно смотреть на собственный пупок и повторять: «Ом». Няня возражала, лорд Пестерн ее выгнал, а его жена вернула. Произошла крупная сцена.

— Ты знаешь, моя мама была при этом, — сказала Карлайл. — Ее считали любимой сестрой дяди Джорджа, но это никому не пошло на пользу. Между нею и тетей Сесиль состоялся напряженный разговор; няня в это время находилась в спальне, а дядя Джордж спустился по черной лестнице с Фелисите на руках, посадил ее в автомобиль и увез миль за тридцать в какой-то пансионат, оккупированный йогами. К поискам девочки привлекли полицию. Тетя Сесиль выдвинула против мужа обвинение в киднэпинге.

— Тогда-то имя кузена Джорджа впервые замелькало в заголовках на первых страницах газет, — заметил Эдуард.

— Второй раз — когда он присоединился к колонии нудистов.

— Верно. А третий — когда они чуть не развелись.

— Меня здесь не было, — сказал Карлайл.

— Ты всегда оказываешься далеко от места главных событий. Зато я всегда здесь — работяга-газетчик, которому на роду написано служить связующим звеном с заграницей, где ты чаще всего пребываешь. Ты помнишь, тогда лорда Пестерна захватила идея свободной любви, и он наприглашал в Клошмер множество весьма странных женщин. И в один прекрасный день кузина Сесиль, забрав с собой двенадцатилетнюю Фелисите, удалилась в «Герцогскую Заставу» и начала бракоразводный процесс. Но выяснилось, что кузен Джордж свободно любил только в мыслях — он просто-напросто бесплатно читал своим дамам бесчисленные лекции, а кончил тем, что выпроводил их всех и забыл об этой теме. Бракоразводный процесс был прекращен, но уже после того как адвокаты и судьи устроили оргию подпускания друг другу шпилек, а пресса полностью насытилась скандалом.