Разумная жизнь

Несколько месяцев спустя пришли открытки из Венеции и Кицбюля от Мэбс и Таши, они проводили там свои медовые месяцы. Случайная открытка Джойс из Нью-Йорка. Открытка из Парижа, подписанная: „С любовью Хьюберт и Космо“. „Мы помним, что ты хотела узнать адрес Тарасова, вот он“. Несколько месяцев спустя друг за другом пришли карточки из Афин, Рима, Будапешта, Берлина, Стамбула, и все подписанные „Космо и Хьюберт“ или „Хьюберт и Космо с любовью“. Любовь через почтовую открытку с картинкой — так же недостойна, как и неумение скрывать свои чувства. В отпуске люди пишут открытки обычно в ожидании официанта, который принесет кофе. Она помнит, что итальянская гувернантка делала именно так. Флора посылала в ответ свои открытки с видом пирса или долины за городом, и они ничего не значили. Ей бы хотелось послать открытки с каким-нибудь намеком (такие она видела летом), полные двусмысленностей, но учительница заметила бы, что она покупает, и отняла бы как неприличные.

Теперь над ней грозно и неизбежно нависла Индия, мать прислала Ирене список платьев, которые Флора должна привезти с собой: три вечерних, три дневных, одно для вечеров в саду и два для тенниса. Она выбрала цвета, предусмотрев, чтобы все они были разные и такого фасона, который легко скопировать местным индийским дешевым портнихам. Флору никто не спрашивал, чего она сама хочет. Она подняла камешек и швырнула его в море.

— Ненавижу свою мать! — закричала она ветру и вспомнила Таши в первый день в Коппермолте, пожелавшую, чтобы с ее матерью случилось что-нибудь ужасное.

Ирена на примерке, что-то подкалывая и затягивая, удивлялась: размеры Флоры и Виты совершенно совпадали.

— Стой спокойно, Флора, подтянись. Твоя осанка не так хороша, как у твоей матери. Ты сутулишься.

Флора хмыкнула.

— Осанка, — сказала она презрительно. — Да она эти платья оставит себе, а я в два счета получу копии.

— Да ты что! — воскликнула Ирена, когда до нее дошло. — Что ты выдумываешь?

Флора хмыкнула.

— Я знаю, что так и будет.

— Да, я шила точно такое же платье Мэбс. Она снова про тебя спрашивала. Повернись и стой спокойно. Я хочу заколоть подол.

Флору не обманешь. Мэбс известен ее адрес. „Что ж, с глаз долой, из сердца вон“, — подумала про себя Флора, не уклоняясь от этой неприятной мысли, сравнивая ее с той любовью и добротой, которую узнала в Коппермолте.

Держась за холодный поручень на набережной, стоя над мрачным, отвратительным морем, она от всей души желала, чтобы никогда не видела Коппермолт, не влюблялась в Феликса, Космо и Хьюберта. Если бы не было этого периода жизни, она бы спокойно смотрела на поездку в Индию, на встречу с родителями, подчинилась бы их образу жизни, но, поскольку это было, Флора чувствовала себя потерянной, чужой, злой. Вцепившись в железный поручень, она кричала ветру:

— Я злая! — И для большего эффекта: — Я пропащая! — Потом побежала по набережной, к холму, мимо игровых площадок, к школе, где завтра другие девочки, любившие своих родителей и скучавшие по ним, жаждавшие встретиться с ними, выйти замуж за подходящих молодых людей, вернутся после каникул.

Директриса послала за Флорой.

— Садись, Флора. Я получила письмо от твоего отца. — („Он пишет так сухо и скучно. Я с большим трудом отвечаю на его письма. А моя мать еще хуже, все про какие-то вечера в клубе, про людей, которых я не знаю, она даже не понимает, что я в восторге от латыни, математики и мне интереснее узнать хоккейный счет, чем что-то еще“.) — Флора, ты меня слушаешь?

— Да.

— Невеселые новости.

— О?

— Страшноватые…

— ?

— Тут и тебе письмо.

— Спасибо. — Флора взяла письмо. („Марки хорошие, хотя Бланко, без сомнения, усмехнулся бы над короной Империи. Почему я зову его Бланко? Он Хьюберт“.) — Что… — казалось, директриса страдает. („Хорошая женщина, я всегда любила ее. Ну, любила, может слишком сильно, но она гораздо лучше других“.) — Что, мисс, — и она схватила отцовское письмо.

— Твою мать укусила бешеная собака. — Директриса подалась вперед, ее добрые близорукие глаза светились сочувствием. — Собака была бешеная, — она подчеркнула это слово, будто Флора совсем дурочка.

„Но я не дура, — подумала Флора, почувствовав, что в горле что-то сжалось, а кровь стучала в ушах. — Не дура“.

Она крепко вцепилась в письмо отца.

— Бедная собака, — прошептала она.

— Конечно, твоя мать поправится, — пообещала директриса, — я думаю, лечение ужасное, но…

— Уколы в живот, — Флора смотрела прямо на директрису. Было ли это то ужасное, что предсказала Таши? — Но это еще не то, чего не пожелаешь врагу! — закричала она. И потом: — Я должна извиниться, — сказала Флора, — за крик.

— Понятно, — кивнула директриса, гордившаяся тем, что наделена даром понимания, — я сочувствую тебе. — Но на самом деле она не понимала Флору, и от женщины исходило чувство самоудовлетворения и облегчения. Ну что там еще может быть? Нечего быть такой впечатлительной.

ГЛАВА 33

Управляющий войсками охраны аэропорта остановил пони рядом с Денисом.

— Как Вита?

Кобыла Дениса оттянула уши назад.

— Намного лучше. — Денис вздернул голову кобылы, она славилась тем, что кусалась. — Еще один укол, и все. Замечательный закат. — Он не хотел обсуждать состояние Виты. Это — вторжение в его личную жизнь.

— Но пыльно. А как Вита отнесется, если ее навестить? Она может принять? — Алек наблюдал за голубой полоской, пересекшей совершенно невероятный солнечный закат.

— Да, конечно, — Денис надвинул на нос тропический шлем, словно желая убрать из поля зрения собеседника. — А почему бы не зайти и не навестить ее? Она скучает. — Своим тоном он давал понять, что почти любой явится избавлением от скуки.

— Я пришлю посыльного с запиской узнать, когда удобнее. У меня есть несколько книг, которые ее могут заинтересовать, из списка, посланного Хатчардом. — Этого человека не так легко отпугнуть, он готов выйти на сцену.

— Можно так и сделать, — Денис повернул лошадь к своему бунгало.

Алек подумал: „Ну и сердитый тип. Если бы Вита умерла, Денис наверняка бы слетел с катушек“.

Денис слез с лошади и кинул поводья слуге, и ему вдруг стало грустно, что Тара не бежит навстречу с приветственным лаем. Ну почему именно его собака должна была заболеть бешенством?

В бунгало было тихо и спокойно, он вспомнил про управляющего войсками охраны. Разве не пора парню жениться?

Денис хлебнул виски. И, может, тогда он перестанет боготворить Виту? Он уже привык к ее поклонникам и обожателям, можно сказать, они ему даже нравились, но некоторые, особенно привязчивые, надоели. Он долил в бокал содовой и пошел в спальню.

Вита спала на спине. Денис сел в кресло у кровати и стал смотреть на нее. Без косметики она казалась моложе. Можно было сосчитать лучики морщинок в уголках глаз и совсем тоненькие — от носа ко рту. Он любил эти едва заметные несовершенства, нажитые за совместные годы. Но зная, как она возмущается из-за любого изъяна внешности, он воображал, что тоже возмущается. Она никак не могла понять, почему он так по-разному относился к морщинкам у глаз и на животе. Потягивая маленькими глотками виски, Денис вспомнил с некоторым стыдом, как он зеленым мелом обвел эти предательские линии на животе. Тогда он был пьян. Он сказал:

— Я ревную к тому, кто виноват в этом, — и, сосчитав, сколько их, сильно нажал мелом. Она тогда испугалась. Она пыталась смеяться и говорила, что он со странностями.

С тех пор как Тара укусила ее, линии между носом и ртом стали резче. „Она страдает, — подумал Денис с нежностью, — от ужаса лечения не меньше, чем от самой боли“. Как-то после лекарства ночью у нее начались галлюцинации, она резко села на постели, уставилась на него и сказала:

— Я даже не знаю, как тебя зовут, — и, закрыв лицо руками, отвернулась, подтвердив тем самым, подумал он недовольно, то, что он сам давно подозревал. Короче говоря, все точки над „i“ расставлены.