Разумная жизнь

— Они же были бедные, — сказал Бланко.

— Иисус Христос объяснял, что бедные всегда с нами, разве нет?

— И не офицеры?

— Он никогда не упоминал об офицерах.

Она что, дразнит его?

— Вот офицеры были красивые. А солдаты все одинаковые.

— Я не думаю, что Иисус Христос был таким уж модником, — сказал Бланко.

Казалось, мадам Тарасова его не слышит.

— Значит, вы не интересовались и не интересуетесь тем, что сделал Ленин для простых людей.

Мадам Тарасова, продолжая быстро шить, с чувством мести в голосе сказала:

— Я знаю только то, что, вмешавшись в естественный ход вещей, он сделал меня бедной и простой, у меня нет даже паспорта, который бы защитил меня. Моей Империи России больше нет.

— А если бы вы остались в России, у вас были бы украшения, шелка, меха?

Мадам Тарасова не отвечала.

— Простите за вопрос, — проговорил смущенно Бланко, — но ваша семья была богатая?

— А какое значение это теперь имеет? — сказала мадам Тарасова, сидя в обветшалой комнате над мясницкой. — Ну вот, смотри, платье почти готово. Это все из-за влияния Распутина на царицу. Он отвратительно одевался. Он и сам был мерзкий, пьяный дьявол. Благородные люди, которые убили его, сделали это с большим трудом. Он обладал нечеловеческой силой.

— А что они носили? Им не мешала их одежда?

— Хьюберт, не насмехайся.

— Еще одно пирожное, мадам Тарасова?

— Я хочу оставить его девочке.

— И Игорю? Из Игоря вышла бы хорошая подкладка для жилета. Где Игорь, этот великолепный шпиц?

— С девочкой. Пожалуйста, не шути так, Хьюберт. — Она действительно рассердилась.

— Извините, мадам. Расскажите мне о Распутине. Он не был монахом?

— Царице следовало бы обращаться к православным священникам, а не к Распутину.

— Они хорошо одевались?

— О, Хьюберт. Их одеяния. Их великолепные одежды — ризы, голубые и алые, расшитые золотом. Одеяние митрополита напоминало о святых ангелах. Да, царица должна была слушать его советы.

Бланко удивился — ангелы в его книге всегда были в непомерно больших ночных рубашках.

— Русские ангелы, кажется, большие модники, чем наши, — засмеялся он. — А почему Распутин не…

Но мадам Тарасова, потеряв терпение, совсем рассердилась.

— Ты смеешься над моей потерянной страной, над моей потерянной жизнью. Ты хочешь знать только обо всем отвратительном, о насилии, об ужасах, а я хочу помнить о красоте.

Бланко стало стыдно, что только одно пирожное осталось на тарелке. „Надо было купить больше”, — подумал он. И он не нашелся что ответить, глядя на эту маленькую женщину. Она шептала что-то по-русски, и, когда он подался вперед к ней, он услышал уже на французском: „И ты еще кощунствуешь…“

— Извините, мадам. Иисусу Христу не надо было бы беспокоиться о своем портном. Его одежда — облака славы. Разве нет?

— О портном? — мадам Тарасова едва не поперхнулась.

Бланко подумал, не слишком ли далеко зашел.

В комнату влетела Флора.

— Послушайте, что происходит? Я больше не могла удержать Игоря под дождем, он два раза сделал свое дело, и ему нечем больше писать. Я помешала? (”Я помешала?“ — Она произнесла это как взрослая.) О, мадам Тарасова. Мое платье уже готово? Какая прелесть! Можно я его примерю?

— Отвернись, Хьюберт, пока она примерит. Погляди в окошко.

Хьюберт уставился на серую улицу. В стекле слабо отражались женщина и девочка, он увидел, как девочка через голову сняла довольно уродливый коричневый свитер, потом дала упасть потертой твидовой юбке и осталась в нижнем белье. Он слышал, как мадам Тарасова спросила:

— А тебя это белье не царапает? — Голос ее был тихим. — В России ты бы носила шелковое белье. — Через голову она надела на девочку платье, расправила, застегнула. — Ну вот, — сказала мадам Тарасова. — Ну как?

— Здорово. — Флора забралась на стол, чтобы разглядеть себя в зеркале на стене. — Большое спасибо. — Она посмотрела вниз на Бланко.

— Привет, — сказал Бланко, глядя вверх.

— Привет.

Флора покраснела.

— Я не знаю, зачем тебе выходить в такую сырость, — сказал Бланко. — Мы бросили уроки музыки. А от разговоров на французском вряд ли Игорь завоет. А ты что, живешь тут?

Она возвышалась над ним на столе, и ему показалось, что она взрослая.

— Я здесь почти весь день. Я учу русский и математику. И составляю компанию мадам Тарасовой. — Она осторожно слезала со стола, чтобы не помять платье. — Я все еще сплю в пристройке, — сообщила Флора.

— Мы тебя никогда не видим, — говорил Бланко, уже понимая, что она совсем не имела в виду, что ее должны были видеть. — Тут вот осталось одно пирожное тебе…

— Правда мне? — Бледное лицо порозовело. — Вы оставили его мне?

— Ну, мадам Тарасова.

— О!

— У меня несколько пакетов для дам из „Марджолайн“. Ты поможешь Флоре донести их?

— Конечно, — сказал Бланко.

— Флора, снимай платье, я пришью еще одну пуговицу.

Он видел, как не хотелось ей переодеваться. Портниха сделала его с вырезом — каре, открывавшим ключицы.

— Для такого платья сейчас холодно. А если погода поменяется до школы, ты можешь надеть его на пикник.

— Какой пикник? О, я… — она прикусила язык, вспомнив, что надо быть благоразумной. — Ты мог бы отвернуться, пока я переоденусь?

— Хорошо.

Когда Бланко повернулся, она снова была в своем унылом свитере и твидовой юбке, вытянувшейся так, будто у девочки была большая задница. А у нее был очень аккуратный задик, он это увидел в отражении в оконном стекле.

— Ты не съела пирожное. Ешь.

Флора откусила, когда они стояли возле рабочего стола, наблюдая, как мадам Тарасова упаковывает заказы для дам, пишет счета и пришлепывает их к оберточной бумаге.

Пирожное отдавало кокосом, который она ненавидела. Она дала кусочек Игорю, усевшемуся на задние лапы, сверлившему ее черными глазами-бусинками. Игорь выплюнул его на потертый ковер. Они вышли на улицу с пакетами от мадам Тарасовой.

— Как заставить мадам Тарасову рассказать мне о революции? — Бланко испытующе посмотрел на свою спутницу.

— Игра к триктрак напоминает ей о хорошем, и иногда она рассказывает.

— А мы как раз не поиграли в триктрак. А как ты думаешь, если я смогу оторвать Космо от гольфа и приведу его сюда?

— Космо? — она подняла голову. — Ты приведешь?

— А почему бы и нет? Он ничего. Будет ли она говорить при нем свободно?

— Но не о революции. Она любит рассказывать, как она оттуда бежала. Она ненавидит бабуинство большевизма.

— И откуда ты знаешь такое выражение?

— Мой папа вычитал его в „Таймс“. Кто-то сказал, что это Черчилль придумал. Я рассказала мадам Т., и ей понравилось.

— А если я не стану трогать большевиков, она расскажет?

— О да. Царь, царица, красивые люди. — Флора изобразила мадам Тарасову. — Но ты будешь говорить со смешным акцентом, если станешь учить французский у мадам Т., — она засмеялась.

— Ничего не имею против, — пожал плечами Бланко. — А как она бежала?

— Она и ее муж…

— Она замужем? А где он?

— В Париже. Они бежали из Петрограда в Москву, потом в Киев, Баку, Одессу, в Константинополь, где застряли на несколько месяцев, потом Египет, Италия, Франция. На это ушло два года. Я все посмотрела по карте. Они сидели полуголодные. Она тебе все это расскажет. А я знаю наизусть.

— А что делает ее муж?

— Он таксист. Многие русские — князья, генералы, благородные люди работают таксистами в Париже.

Флора подбросила вверх пакет, который несла, и поймала.

— Правда?

— Все лучшие люди водят такси. Лучше водить такси, чем быть снобом.

Флора снова изобразила мадам Тарасову.

— И дай ей рассказать, как „оскорбляют“ нижнее белье.

— Нет, ты расскажи о нижнем белье. — Бланко вдруг ощутил неодолимое желание попугать ее, как пугал маленьких мальчиков в школе. Он подтолкнул Флору к стене.

— Давай, говори, — приказал он, возвышаясь над Флорой. Он понимал, руками, занятыми пакетами, будет трудно удержать ее в западне, зажал между колен своими ногами, как пришил. — Ну давай, рассказывай.