Разумная жизнь

Получив открытку, мадемуазель сказала, что датские скульптуры весьма своеобразные. По ее мнению, эта пара стоя выглядела бы лучше. Получив точно такую же открытку от своей матери, она заметила, что датчане повторяются и отказалась объяснить, что имела в виду. Флоре как раз очень нравились эти фигуры, вот бы хорошо, думала она, лежать вот так, прижавшись к мраморному мужчине. Она попросила мадемуазель отдать ей одну открытку — у нее ведь две. Мадемуазель отказалась, сославшись на то, что собирает марки.

Флора наклонилась еще ниже и двумя пальцами вытащила из пачки одну такую открытку. Только собиралась ее как следует рассмотреть, как услышала, что возвращается мадемуазель с Гастоном.

— Если вы сейчас дадите мне чемодан, мадемуазель, — говорил Гастон, — я отправлю его на станцию с гостем, который едет на поезде в Париж. И вы таким образом сэкономите на такси и на чаевых носильщику. А что у вас еще?

— Да сумка, — сказала мадемуазель, открывая дверь. — Я могу ее сама нести.

Флора сунула открытку в карман, мадемуазель закончила упаковывать вещи. Гастон помог ей запереть чемодан, привязать бирки, подхватил его и ушел, пожелав спокойной ночи и приятного путешествия.

— Иди спать, детка. Я уеду завтра до того, как ты проснешься.

Мадемуазель холодно клюнула Флору в лоб.

— Желаю успеха, малышка.

Слишком поздно было возвращаться к открытке. Флора пробормотала что-то, чмокнула мадемуазель в пухлую щеку и пошла к себе, сунула открытку в комод и прикрыла ее бельем; она доставит себе удовольствие как следует рассмотреть ее завтра. А сейчас вытащила еще одну подушку и положила так, чтобы лечь к ней спиной, прижаться, как к воображаемому гладкому прохладному ласкающему мрамору.

ГЛАВА 8

Дружеский настрой и чувство юмора Шовхавпенсов — их фамилия стала известна после упоминания ее Ангусом — действовали как катализатор на отдыхающих в Динаре. Для Элизабет, Энн, Мэри, Дотти и Долли не имел значения возраст партнеров, они играли в теннис с детьми, в бридж — с их родителями, в рулетку — с Ангусом, Милли или собственной матерью. Они танцевали с Космо, Бланко и братом, ходили по магазинам. Более искушенные Мэбс и Таши, явившиеся из Парижа, не могли все повернуть по-своему. Да, им семнадцать, и, конечно, они затмевают других девочек, носят короткие дамские стрижки, пользуются губной помадой, когда Милли не видит, стараются сбросить детский жирок, умеют танцевать не только чарльстон, но и фокстрот, но им еще учиться и учиться легкости манер голландских сестер. Под их благотворным влиянием молодые люди из разных отелей объединялись в компании, которые носились по городу, перетекая из одной в другую, как птичьи стаи. Три девочки из „Британик“ знали мальчика и его сестру из „Марджолайн“, у них была кузина в „Англетер“, школа которой играла в крикет со школой Космо и Бланко.

Для тенниса составлялись четверки, буйная игра проходила на пляже. Ходили в походы по побережью и с пяти часов допоздна танцевали в казино. Все девочки были влюблены в Феликса.

Флора Тревельян, слишком маленькая и робкая, чтобы резвиться с ними, наблюдала со стороны, трепеща от избытка чувств. Она болезненно завидовала Мэбс и Таши, она видела, как они приехали из Парижа, заметила их симпатичные матросские голубые костюмчики с ослепительно белыми блузками, юбками до колена и шляпками, надвинутыми на наглые носы. Она тоже была влюблена в Феликса.

Феликс, в отличие от сестер, должно быть, принадлежал к какому-то другому стаду. Они были коренастые, он высокий, они светловолосые, он — темный, они резвые, он — тихий, говорил вкрадчиво, мягко. Время от времени куда-то исчезал на машине со своей сестрой Элизабет.

— Он берет ее с собой, потому что она такая старая, он ее жалеет. Ей двадцать шесть, бедняжке, и никакого мужа. — Таши, Мэбс и Космо сидели на террасе отеля и пытались придумать, что делать дальше.

— Вообще-то она археолог. И они ездят осматривать менгиры, — сказала девочка с волосами песочного цвета и неровными зубами, слушая их разговор, хотя сидела не с ними.

— А что такое менгир? — спросила Таши.

— Это стоячий камень, — сказала девочка с плохими зубами, ее звали Джойс.

— А что такое стоячий камень? — поинтересовалась Мэбс.

Космо, предвидя, что сестра сейчас выкажет свое полное незнание, встал и пошел по улице, он заметил Бланко, уставившегося на витрину кондитерской.

— А что такое стоячий камень, Хьюберт?

Удивленный, что его назвали настоящим именем, Бланко произнес:

— Что такое что?

Космо повторил вопрос.

— Их много в Корнуолле и Уэльсе, и на всем пути из Малой Азии в Оркней. Что-то от друидов, по-моему.

— Как много ты знаешь.

— Да я поговорил с Элизабет Шовверс. Зайдем и съедим что-нибудь из этого? — Бланко указал на соблазнительный ряд пирожных с кремом. — Мать прислала немного денег. Я тебя угощаю.

— В самый раз для наших прыщей.

— А что такое наши прыщи, когда рядом Феликс? Нас как будто и нет в природе.

— Пожалуй, правда. — И Космо вошел в кондитерскую. Они сели за столик, заказали пирожные, откинулись на спинки стульев и принялись рассматривать улицу через зеркальное стекло витрины.

— Замужние Шовверсы завтра отбывают к своему супружескому блаженству, — Бланко вонзил зубы в эклер. — Прелесть, — он облизал пальцы.

— Это Элизабет тебе сказала? Интересно, а что представляет собой их супружеское блаженство?

— Твои родители? — намекнул Бланко.

— О, что ты! — засмеялся Космо и добавил: — Элизабет и Энн собираются познакомиться с Тарасовой, они хотят узнать кое-что про триктрак, всякие армянские жульнические штучки. О, гляди, вон та странная девчонка. — Через окно кондитерской друзья увидели, как Вита и Денис Тревельян, рассматривая витрины, шли по другой стороне улицы. Отстав от них на несколько ярдов, плелась Флора.

— У меня до сих пор все ноги в синяках, — пожаловался Бланко. — Она кажется совсем несчастной.

— Будешь несчастной при таких родителях. — Космо не отрывал глаз от Тревельянов, пока они не исчезли из виду.

— Они скоро возвращаются в Индию, где все эти орды слуг из местных и все такое прочее. Энн говорит, голландцы такие же.

— Какие?

— Да тоже топчут, размазывают покоренные народы, суют свои носы в дерьмо Ост-Индии.

— Отец говорит…

— Твой отец — империалист, поджигатель войны. Еще будешь пирожное?

— Спасибо. Теперь бы ленч, — засмеялся Космо. — Империалистический поджигатель войны до смерти боится забастовки, — сказал он. — Хотя он и не из тех, кто сует свой нос.

— Я надеюсь, что будет революция. Будьте добры, мадемуазель, еще одно пирожное, — попросил Бланко по-французски. — А что твой отец собирается делать? Что он может сделать с забастовщиками без посторонней помощи? — поддразнивал Бланко.

— Он… — Космо запнулся, потом сказал: — Он не поджигатель войны. Да, он голосует за консерваторов и да, он мировой судья, но он думает, что война — мерзость, а революция всегда ведет к войне. Вот почему он сейчас такой дерганый. Все наши отцы — консерваторы.

— Говори за своего. У меня его нет.

— Не прикрывайся своим сиротством, — сказал Космо добродушно. — Если бы твой отец был жив, то он голосовал бы за консерваторов.

— Мне бы хотелось думать, что нет. Твой отец все понимает задом наперед, революции питаются войнами, они начинаются во время войны. Посмотри на Россию…

— Нет, спасибо, Бланко, спасибо за пирожные. Мне надо идти, отец просил кое-что сделать.

— А что?

— Да так, одно дело.

— Я с тобой.

— Нет.

— А ты надолго?

— Может, и да.

— Ладно, вижу, что я не нужен. Но и у меня есть дела — с мадам Тарасовой. Она собирается написать письмо по-русски моему кузену, этому Типу, Энн может отправить его в Голландии.

— А зачем? И о чем?

— Так просто, поиздеваться. Он по-свински поступил с моей матерью тоже через почту. Так, глупость.