Страница 3 из 38
Хапкинс повёл носом и завертел головой. Вскочив, он сделал несколько приседаний и, плеснув в лицо горсть воды из залива, вдохнул полной грудью просторный воздух всего океана — от Антарктиды до Сан-Франциско.
Но конечно же, прежде всего он глотнул донёсшийся до него солоноватый аромат копчёных сарделек: навстречу ему приближался прогуливавшийся вдоль берега артельщик.
— Доброе утро, мистер Хапкинс! — расплылся тот в приветливой улыбке.
— Гуд монинг! — ответил Хапкинс и, отводя глаза от проклятых сарделек, непринуждённо забормотал старую песенку:
В далёком порту Сан-Франциско,
В далёком порту Сан-Франциско,
В далёком порту Сан-Франциско,
— В кастрюльке вздыхает сосиска! — добавил вдруг артельщик и рассмеялся своей удачной находке: Хапкинс жадно сглотнул слюну!
Но доктор сделал вид, что эта вставка его совершенно не тронула и продолжал:
А вот от неё за недельку,
А вот от неё за недельку,
А вот от неё за недельку,
— Жуют молодую сардельку! — добавил артельщик в тот момент, когда одна из сарделек неожиданно взорвалась, как бомбочка, и сок брызнул прямо на губы Хапкинсу.
Хапкинс бешено взглянул на артельщика, облизнулся коротким язычком и достал из бокового кармана сигарету, однако тут
же отбросил её в сторону, так как она оказалась подмокшей, вынул следующую и собирался идти дальше.
Но запахи продолжали делать своё дело. Они всё ползли, ползли, дурманили голову, нос и окружали миллионера, как разведчики, которым было поручено взять «языка»! И, вынув из костра щепочку, чтобы прикурить, Хапкинс непринуждённо заметил:
— Мистер Стёпка, а почему бы вам не пустить сардельки в продажу? А? Тут ведь можно сделать неплохой бизнес!
Прятавший в кулак подобранную сигарету артельщик чуть не проглотил от радостного волнения собственный язык. Зрение и слух у него так обострились, что он услышал, как плюхают в воду капли с тающего айсберга. Но, взяв себя в руки, Стёпка невинно воскликнул:
— Да что вы, что вы, мистер Хапкинс!
— А почему бы нет? Что тут такого? — продолжал Хапкинс и, словно делая щедрое одолжение, предложил: — Ну хотите, по- свойски, хоть я куплю!
Как будто тут было ещё кому что-нибудь покупать!
— Так ведь и самому же надо, — набивая цену, вздохнул Стёпка.
— Ну так не все же! — вспыхнул раздражаемый запахами президент холодильной компании.
— Ну если по-свойски, то так уж и быть, — согласился его сосед по айсбергу.—Сколько же с вас по-свойски взять? — задумался он и прикинул: — По тысяче «зелёненьких» пойдёт?
— Что?! — вздрогнул Хапкинс так, что зрачки его окончательно превратились в иголочки.
— Тысячу!
— За штуку?!
— Нет, зачем же... За половину! — щедро уточнил Стёпка.
Хапкинс подпрыгнул. Такой наглости не знал даже Дикий Запад. Да и он, Хапкинс, не позволял себе ничего подобного!
Но что было делать?! Запахи перешли в атаку! Они донимали до последних сил. Сарделек хотелось невыносимо. Но у Хапкинса их не было, а у артельщика они были.
И, тихо подвывая, Хапкинс выдернул из бокового кармана пропотевшую чековую книжку, сверкнул по первому чеку золотым пером, написал «Две тысячи долларов», сунул его Стёпке и, сдёрнув с шеи артельщика лопнувшую сардельку, как самый голодный сан-францисский кот, запустил в неё острые зубки.
Остров притих. Притихли плескавшиеся волны. Свесившись с веток, замолчали попугаи. Такими суммами здесь ещё никто и никогда не бросался!
А Стёпка, подобрав очередную выброшенную сигарету, аккуратненько сложил вдвое
чек и, хихикая, опустил его в кармашек солидных плавок. И это было только начало!
ТОЛЬКО РАДИ ДРУЖБЫ
Конечно, если бы президент фирмы холодильных установок вовремя сдержался и не позволил себе мелкого жадного обжорства, возможно, его аппетит не дошёл бы до такого зверского состояния.
Но теперь съеденная сарделька разбередила спавший десять лет аппетит, и, казалось, внутри Хапкинса бесилась целая свора голодных котов и собак. И все они рычали, урчали и лаяли: «Сарделек!» Тем более что несколько пришедший в себя артельщик то и дело причмокивал и приговаривал:
— Вкусно? А вы сердились! Несправедливо. Да за такую сардельку не жалко отдать и все десять тысяч!
Он и сам бы, конечно, ухрумкал заживо не одну такую порцию, но когда-то хорошо усвоил урок доктора Челкашкина: «Не хапай. Особенно после длительного голодания» — и теперь аппетитно ворочал языком во рту и посасывал всё один и тот же кусок, а оставшиеся сардельки потихоньку резал на всё меньшие и меньшие ломтики осколком раковины: на половинки, четвертинки и, наконец, совсем крохотные кружки, заламывая за них всё большую и большую цену...
— Что вы делаете? — возмущённо кричал Хапкинс. — Что вы себе позволяете?
Но что поделаешь? Сардельки подходили к концу и издавали совсем уже умопомрачительный запах, потому что Стёпка, насадив на прутик, поджаривал их у костра. Он то подвигал их к пламени боком, то вертел над язычками огня, они пузырились, выгибались друг перед другом и потому издавали совсем сумасшедший запах. Такой, что удержаться не хватало никаких сил.
— Вы только понюхайте! — изощрялся Стёпка. — Вы только вглотните! — стонал он и подносил поджарку к самому и без того загнутому носу Хапкинса. — Да таких кусков не найдёшь на целую тысячу миль вокруг. — И тут он был, конечно, прав. — Каждый такой кусок тянет на десять тысяч!
Ошалелый Хапкинс отрывал листок за листком, подписывал чек за чеком и, обжигаясь, хватал кусок за куском.
А Стёпка охал и приговаривал:
— Вот вы скупитесь, а товар подходит к концу. Да имей я денежки, я бы сам за такой кусок отвалил всю сотню тысяч! Смотрите, смотрите, вон акула на запах пришла — того и гляди, схапает, — сверкнул он своим испуганным золотом.
Хапкинс оглянулся: между берегом и айсбергом и в самом деле двигался острый тугой плавник.
И Хапкинс — кроме всего, была задета его профессиональная честь — взвизгнул:
— Кто, я — жалею?
И, затолкав в рот с прутьев последние обжигающие куски, так и пырнул золотым пером по чековой бумаге: «Один миллион долларов» — и швырнул чек Стёпке.
Половины чековой книжки как не бывало!
Хапкинс хотел прихватить ещё и последние две сардельки, болтавшиеся на груди у Стёпки, как амулеты, но Стёпка выдохнул:
— Нет, мистер Хапкинс! Я ведь и так только ради дружбы отдал вам всё, что мог! Мне ведь тоже — кхе-кхе! — что-нибудь надо оставить. Я ведь тоже человек... Человек?
Хапкинс промолчал. А Стёпка весело засвистал про Сан-Франциско, про сосиски и про сардельки так весело, будто сдал первый, ужасно трудный экзамен.
СТРАННО, БОЛЕЕ ЧЕМ СТРАННО
От неожиданного успеха у талантливого ученика мистера Хапкинса слегка кружилась голова, сами по себе, как верёвочка у воздушного шарика, начинали подпрыгивать ноги... И не будь у артельщика кое-каких твёрдых планов, его так и понесло бы куда-нибудь за океан. Но кое-какие планы у Стёпки всё-таки намечались.
Хотя какие-то неясные воспоминания и радужные мысли проворачивались в его голове, но и при головокружении главные Стёпкины мысли были цепко нацелены на точное выполнение уроков мистера Хапкинса, который разомлел и лежал уже в плавках возле невысокого камушка на видавшей виды шубе из волчьих шкур.
После аппетитной закуски, опираясь локтем на невысокий закруглённый камень, он вслушивался в плеск волн, и смотрел на лёгкий дымок костра, как вдруг почувствовал, что ему очень хочется закурить.
Он встал, обшарил джинсы, но ни одной сигареты в них не было. Он встряхнул шубу, вывернул карманы. Но и там ни одной завалящей сигареты не отыскалось!