Страница 93 из 112
По закону ротою выбирался «артельщик», один из унтер-офицеров, который и служил связующим звеном между хозяйственной частью и полковыми кухнями, находившимися сразу же при резерве. У артельщика находились в подчинении кухни, 2 кашевара, ротная повозка, всего 5 нестроевых чинов и 4 лошади. Ротные суммы для довольствия, обыкновенно не больше 500–1.000 рублей, хранились на руках у ротного командира и обыкновенно носились на груди, под кителем, в холщевом конверте, зашпиленном английской булавкой. Я лично этот мешочек носил на груди и в резерве, и в походе, и в окопах. Перед боями же, на всякий пожарный случай, вешал его на шею Смурову, который в бои не ходил, сообщая для осторожности сколько именно в нем денег батальонному командиру и еще 2, 3 офицерам. Мои собственные деньги всегда держал Смуров.
Такой же мешечек, размером побольше, висел на шее у батальонного командира, от которого мы, ротные, и получали деньги по мере надобности.
Раз в 4 в 5 дней являлся артельщик, приносил для подписи «требования» в хозяйственную часть и забирал по 150 по 200 рублей.
Отчетность была «полевая», т. е. самая упрощенная. Особые на каждый случай книжки с отрывными листами. Писалось все в 3-х экземплярах, с копиркой, один оставался при корешке, 2 шли в хозяйственную часть. При получении новых книжек, старые корешки сдавались туда же. Все писалось чернильным карандашом, смачивавшимся по преимуществу собственной слюной.
Спрашивается, крали артельщики или нет? Возможно, что ворочая большими деньгами, что-нибудь у них к рукам и прилипало, но во всяком случае какая-нибудь мелочь, даже не десятки, а рубли, т. к. хозяйственная часть, старшее начальство которой было вне подозрений, следила за ними внимательно. Мы, ротные командиры, проверять их были решительно не в состоянии. Как пример скажу, что за все время моего командования ротой, мне в обозе 2-го разряда и в хозяйственной части не довелось быть ни одного раза. Против артельщиков у нас было другое оружие. Всегда можно было снестись с хозяйственной частью по телефону. Начальник хозяйственной части, один из наших старших штаб-офицеров, часто приезжал в штаб и бывал в собраньи. Наконец, мы очень внимательно следили за качеством пищи, постоянно пробуя, а часто просто обедая и ужиная из котла. И если что-нибудь было не очень вкусно, то в присутствии фельдфебеля и другого начальства, артельщику производился жестокий влет, с указанием, что если это еще раз повторится, то он будет сменен и пойдет в строй. Строя эта хозяйственная публика не любила и боялась, а потому все артельщики буквально лезли из кожи. Общая тенденция была такая, что «хозяйственные» служат «строевым», а если плохо служат, то можно и поменяться ролями…
Кстати о провинившихся. Статья устава, которую все воинские чины должны были знать наизусть, и которая определяла права и обязанности «начальника», кончалась тем, что начальник обязан «не оставлять проступков и упущений подчиненных без взыскания».
Отвечая эту статью, молодые солдаты часто пропускали слова «проступков и упущений», и выходило так, что начальник «обязан не оставлять подчиненных без взыскания», что не совсем то же самое.
В мирное время взыскания существовали такие: замечания и выговоры; постановка под ружье, с полной выкладкой в ранце, на 2 часа и больше, но зараз не более чем на два часа; назначение не в очередь на работы и в наряды, на дежурства и дневальства; воспрещение отлучки со двора; арест при полковой гауптвахте; и, наконец, отдача под военный суд.
Телесные наказания для полноправных воинских чинов были уничтожены еще при Александре II. Рукоприкладством в мое время совершенно не занимались, даже унтер-офицеры и фельдфебеля, не говоря уж об офицерах. На этим следили очень строго.
В Петербургских казармах, — за исключением Учебной команды, где будущим унтер-офицерам, как в юнкерских училищах, сознательно «поддавали живца» и «грели» за всякую мелочь, — наказания были сравнительно редки. Происходило это главным образом потому, что весь неспокойный элемент, буйные в хмелю и «самовольно-отлучники», потихоньку сплавлялись фельдфебелем и ротным командиром в многочисленные командировки, и таким образом незаметно из рот исчезали.
Но, хотя и редко применявшаяся, вся эта шкала взысканий в мирное время все же существовала и теоретически, и практически.
На войне она существовала только теоретически. Во-первых, нравственная сторона вопроса. Казарма — это школа, а в школе совсем без наказаний не обойдешься. Война — дело серьезное, защита Отечества. А с защитника Отечества, который завтра сознательно пойдет под пули, не всегда уместно взыскивать со всей строгостью дисциплинарного устава за всякие мелкие служебные упущения. Казарменная дисциплина на войне неминуемо падает. Еще Император Александр I говорил, что ничто не «портит» так войска, как война…
Но если бы даже нашелся такой строгий последователь устава, то все равно 4/5 всех взысканий ему пришлось бы из обихода исключить, хотя бы только потому, что на войне они абсолютно не применимы.
Назначение не в очередь на работы, невозможно, т. к. когда бывали работы, то работали все. Дневальные и дежурные, назначались только в мирной обстановке, где-нибудь далеко в тылу. Нельзя поставить «под ружье» человека, который только что прошел 35 верст и которому завтра предстоит пройти столько же. Нельзя ставить «под ружье» и в окопах. В узком окопе, такой часовой с винтовкой на плече, будет мешать всем двигаться. И при обстреле, когда все неминуемо и совершенно законно применяются к местности, его могут зря убить.
Писали, что будто бы в турецкую войну, Скобелев ставил провинившихся на бруствер. Надо полагать, что это вранье. Или уже турки так плохо стреляли, что это было совершенно безопасно.
В Великую войну при оптических прицелах, в расстоянии 400–500 шагов линия от линии, не то что голову над бруствером выставить было невозможно, но открывать вершковое отверстие стального щита в бойнице без нужды не рекомендовалось. Сию же секунду влепят. Часовые наблюдали за неприятелем в перископы, которые зачастую простреливались или разбивались в щепки.
Наконец, подвергание человека сознательно лишней, большей против других, опасности в деле наказания — с военной точки зрения совершенно аморально. Если нравственно возможно за провинность послать человека в особо опасное место, то также возможно за хорошее поведение освободить другого человека от участия в атаке. Тогда самый главный и самый ценный принцип — равенства всех перед опасностью — пойдет к черту и война превратится в каторжную работу, где начальство в зависимости от поведения, распределяет «уроки», в данном случае шансы остаться и живых.
Что насильственным приемом лишней дозы опасности можно лечить трусость — это вздор. Сегодня ночью два солдата со страху убежали из секрета. Пошлите их одних завтра в наказание в то же месте и они, или опять убегут, или будут всю ночь от ужаса щелкать зубами и при малейшей к тому возможности сдадутся в плен.
Для лечения трусости, когда это возможно, есть другие способы и методы, но отнюдь не в виде наказания.
Какие же еще были «взыскания» мирного времени? «Без увольнения со двора» и арест.
Вся действующая армия была наказана без увольнения со двора, вплоть до окончания войны, отпуска или эвакуации. Что же касается ареста, то если бы ввести такую меру наказания и из окопов посылать в далекий тыл в обоз 2-го разряда, для содержания под арестом при денежном ящике, то количество проступков, пожалуй, сразу бы увеличилось. Желающие наверное бы нашлись. Теоретически существовало разжалование, но это только для тех, кого было из чего разжаловать.
Таким образом из всей гаммы мер воздействия мирного времени, на войне остались только две. Самая легкая и самая тяжелая: влеты и разносы и отдача под военно-полевой суд.
У нас к счастью, проступки были все маловажные. Главным образом против чистоты и опрятности. Преимущественно отправление своих нужд в неположенных местах. С этим мы офицеры, боролись не покладая рук. В таких случаях разносы были торжественные и публичные. Строилась рота и виновные вызывались перед строем. Держались речи приблизительно в таких тонах: