Страница 72 из 112
Николай Николаевич взбеленился, вызвал ничего не подозревавшего Командира полка и форменным образом на него наорал:
— Молокосос, мальчишка, безусый подпоручик, да еще при исполнении служебных обязанностей, ничтоже сумняшеся, по своему вкусу переиначивает собственные слова Государя Императора, слова, которые на всем протяжении Империи Российской, между 5 морями, имеют силу закона!!! Какие же порядки, какая дисциплина в полку, где такие вещи возможны?!
Генерал-майор Александр Александрович Зуров, бывший коренной преображенец, кончивший Военную Академию, образцовый офицер, прекрасный человек и один из наших лучших командиров, стоял навытяжку, как школьник, бледный, как полотно, и закусив губы. Стоял и ничего возразить не мог. По внешности проступок был, действительно, чудовищный.
Зуров вернулся к себе в Командирский дом, сел к столу и написал прошение об отставке. В 44 года его военная карьера была кончена. После этого, до самой революции, он сидел в Москве помощником заведующего Московскими дворцами, генерала Истомина, тоже старого Семеновца.
Когда в полку взяли на цугундер Ильина и стали его спрашивать, как ему могло взбрести в башку удрать такую дикую штуку он ничего толкового ответить не мог. Пьян был? Конечно, нет. Две-три рюмки водки и два-три бокала шампанского, с его тренировкой, от этого не пьянеют… Кроме того он отлично знал, что он был «в наряде», а должностным лицам пить много не полагалось. Была общая линия, которую давали, старшие, что пить можно, но пьянеть не нужно, а терять голову и вовсе нельзя. Это считалось уже провалом. Веселость и в пределах, но отнюдь не больше… А напиться на дежурстве, за это могли выгнать из полка.
А если не пьян, так что же тогда?
Единственно, чего от него добились в виде оправдания, это:
— Нашло затмение.
Но причину этого «затмения» он указать был не в силах, а может быть и сам ее не сознавал.
Вскоре последовали «кары». Полковой адъютант Федя Сиверс был посажен на 30 суток под арест. Дежурный Михайловский и Ильин были приказом «исключены» из полка и уволены в запас. Михайловский через 4 месяца был принят обратно. Ильин был уволен на совсем.
В этом году, как и в прошлые, мы жили с Ильиным вместе, но уже не на Рузовской, а на казенной квартире, в офицерском флигеле.
В первые дни после происшествия, я признаться за него побаивался, как бы он чего-нибудь сумасшедшего не натворил. Уж очень жестоко но нем ударила судьба. Жестоко и, главное, неожиданно. Все эти дни он где-то пропадал и явно от меня бегал. Когда я утром уходил, он еще спал, а возвращался всегда поздно и на цыпочках пробирался в свою комнату.
Я начал не на шутку беспокоиться. Форму он снял сразу же после приказа. Бог его знает, думаю, может быть пьянствует теперь целыми днями по каким-нибудь низким кабакам; на это денег много не нужно…
На пятый день зову моего денщика и спрашиваю:
— Ты знаешь, что случилось с поручиком Ильиным?
— Так точно, знаю. Солдаты очень их жалеют.
— Ну, а что он, заметно грустный, печальный? Я его совсем не вижу, а ты с ним разговариваешь…
— Какое, Вашродие, печальный… Утром встанут, все хохочут, свищут и песни поют… А вчера меня вальс учили танцевать… Только еще плохо выходит. Как с ним, так ничего, а один пойду, нога за ногу заплетет, и шабаш!
Час от часу не легче. С ума он сошел что-ли? Молниеносное помешательство? Тоже бывает от сильных потрясений.
Наконец на седьмой день все объяснилось.
Вечером сижу у себя и занимаюсь. Слышу, открыли ключом парадную дверь, потом стук ко мне.
— Можно, я тебе не помешаю?
— Прошу покорно… давно вас поджидаем!
Вошел Ильин. И на лице, как и весь этот месяц, блаженство, восторг и упоение. Как будто бы его не выгнали, а в чин произвели.
Он сел и стал рассказывать. Рассказывал сбивчиво и сумбурно, то со смехом, то чуть что не со слезами. А во время пауз вскакивал и пытался душить меня в своих могучих объятиях.
В середине рассказа я послал Алексеева в собранье за вином.
Выраженный обыкновенными словами нормального человека, рассказ Ильина сводился вот к чему:
На одном из первых балов, на который кто-то из наших умудрился его чуть не насильно вытащить, как раз в начале ноября, он встретил 20-летнюю девицу Наташу Бр-ль, младшую сестру одного молодого офицера. Офицера этого я хорошо знал. Они познакомились, да так и просидели вместе рядом целый вечер. Оба были неразговорчивы. Больше смотрели друг на друга. На прощанье было решено, что им совершенно необходимо увидеться еще раз и никак не позже следующего дня. Во время третьего свидания, состоявшегося в Летнем саду, на третий день знакомства, им стало ясно, что единственный выход из положения, это немедленно же пожениться. Это важное решение, не обращая никакого внимания на гулявших кругом нянек с детьми, они тут же закрепили долгим поцелуем.
Вот с этого поцелуя и началось Ильинское помешательство. Он был очень чистый и скромный мальчик. От полу-светских дам он бегал, как от чумы, а к светским относился с большой опаской. Влюблен он был в первый раз в жизни.
Разговор с матерью Наташи, — отец несколько лет назад умер, — имел место как раз накануне полкового праздника. Мать сказала, что сама была молода и отлично их понимает… Но как насчет жизненной прозы? Жить то на что? У Наташи средства крошечные, а претендент получает, или вернее не получает, 86 рублей в месяц жалованья… Пускай поступает в Академию или ищет другую службу. Вообще пусть устраивает свою жизнь на более солидных и прочных основаниях. Принимая же в соображение, что им обоим вместе 41 год, то подождать со свадьбой 2–3 года будет только полезно. А пока что, пусть видятся хоть каждый день, выходят вместе, гуляют и считаются женихом и невестой.
Ильин был на седьмом небе.
Вот в этом-то звании жениха самой лучшей и самой прекрасной на всем белом свете девушки, он и проснулся утром 21 ноября 1908 г. и заступил и а столь памятное для него дежурство.
После казуса, ход событий сильно ускорился. Мать сдалась на мольбы и дала себя убедить, что ждать дольше в сущности не имеет смысла.
Через 10 дней свадьба, в воскресенье после обедни, в приходской церкви на Васильевском острове. Свадьба самая скромная и без всякого «тарарама». Со стороны невесты в церкви будут мать и брат, а со стороны жениха только два шафера. Митя Коновалов и я.
К этому времени стали вырисовываться и материальные дела. В полку и у офицеров, и у «старых Семеновцев», что в этом отношении было одно и то же, — имелись большие связи, и в военном и в гражданском мире. Если хотели кого-нибудь «устроить», то устраивали моментально. Ильина любили и жалели и предложили ему на выбор несколько возможностей. Он выбрал Крестьянский Банк.
Крестьянский Земельный Банк с обыкновенными банками, которые торговали деньгами и занимались спекуляциями, имел общего только название. Это было крупное государственное учреждение. Занимался Банк тем, что скупал за наличные у крупных владельцев земельные площади, большей частью лежавшие втуне, иногда по несколько десятков тысяч десятин, и продавал их крестьянам по себестоимости и с баснословными рассрочками, на 20, 30 и больше лет. При помощи этого банка, с каждым годом все шире и шире развивавшего свои операции, лет через 30–40, вся необрабатываемая помещичья земля, тихо, скромно и незаметно должна была перейти в крестьянские руки. Дело было огромное, живое и интересное.
Кто-то из наших приходился двоюродным братом управляющему Банком. Поехал к нему и попросил за Ильина. Управляющий сказал, что люди им всегда нужны, но что на первых порах больше 120–130 рублей в месяц он дать не может. Пусть едет в провинцию и учится, благо молод, а там видно будет. Будет хорошо работать, пойдет вперед и пойдет быстро.
Назначение Ильину было обещано в Ярославль.
Дело начинало складываться совсем хорошо. Управляющим Отделением Крестьянского Банка в Ярославле был муж моей старшей сестры, прекрасный человек и между прочим «self made man»[1], сам сын крестьянина и в своем деле большой дока.
1
«self made man» — Самодостаточный человек, занимающий прочное положение в обществе (англ.)