Страница 20 из 112
В противоположной от читальной стене двойные двери вели в корридор, откуда налево было большое помещение буфета, а направо, выходившая окнами в сад, маленькая столовая для вольноопределяющихся, кладовая, большая умывальная комната и уборная. Корридор выходил на заднее крыльцо, откуда асфальтовая дорожка вела в кухню, помещавшуюся в отдельном домике, немного позади главного здания.
Над дверью, ведшей в корридор и в буфет, во втором этаже, помещались полуоткрытые хоры, отделявшиеся от зала массивной деревянной решеткой. В парадных случаях на хорах располагался хор музыки. Посередине хор в зал выступал маленький балкончик, как бы нарочно сделанный для оратора или проповедника. Но если таковые и имелись, то были в полку без надобности; единственное лицо, которое стояло иногда на балкончике, и то спиною к залу, был дирижер, ст. музыкант Матвеев.
В лагерях электричества не полагалось. Освещать солдатские палатки электричеством, было бы, приблизительно, так же неуместно, как провести туда воду. Не было электричества и в Собранья. В первую половину лета по вечерам было настолько светло (белые ночи), что вообще никакого освещения не нужно было. А с половины июля во время ужинов в зале на столе зажигали свечи в бронзовых канделябрах, что в большом, высоком и темном зале было очень красиво. Когда в это время года ужинали на терассе, то на стол ставили свечи с колпаками, что на фоне темного сада было также очень, красиво. Во время же больших обедов в зале зажигали керосино-кадильные фонари, которые слегка шипели, давали избыток белого пронзительного света и были достаточно безобразны. Помню, что когда их в первый раз повесили и зажгли, то председатель Распорядительного комитета Н. М. Лялин, человек хозяйственный, но вкусом не отличавшийся, был своим нововведением очень горд. Большинство же считало, что с этими фонарями наш прелестный обеденный зал стал весьма походить на цирк или на манеж. Но с Н. М. Лялиным спорить было трудно. Все равно сделает по своему.
Ход во второй этаж шел из передней. Туда вела отлогая широкая, с площадкой и поворотом лестница, с массивными перилами, как и все в Собрании, светло-желтого полированного дерева. В передней части верхнего этажа, над передней и над читальней, было два кабинета с мягкой мебелью, оба с балконами. Балкон кабинета, где стояло пианино, был прямо над подъездом. Балкон другого — выходил в сад. Из кабинета над читальней, открытая галлерея вела в две отдельные комнаты, приходившиеся над задней частью Собрания. В первой из них жил хозяин Собрания — офицер, а во второй вольнонаемный буфетчик.
Собранская терасса выходила в сад, который был довольно велик и подходил вплотную к шоссе, идущее из Царского Села в Красное. У самого шоссе стояла старая беседка, но, насколько помню, никто там никогда не сидел. В глубине сада была теннисная площадка, но содержалась она плохо и вследствие этого почти никто в теннис не играл, хотя из молодежи были хорошие игроки. Сбоку от тенниса был гимнастический городок, с лестницей, трапецией и кольцами. Тут же стояли параллельные брусья. За теннисной площадкой и гимнастикой был устроен кегельбан. Он был в хорошем состоянии, но, насколько помню, за всю мою лагерную службу офицеры играли в кегли раза два или три.
Иван Андреевич Литовёт
Человек неопределенного возраста, можно дать и 40 и 60. Высокий, лысоватый, еще довольно стройный, но уже сильно сел на ноги. Лицо темное, частью от природы, частью от скудного употребления мыла. Вид мрачный. Не разговаривает, а бурчит. Если начнешь с ним шутить, что-нибудь буркнет и уходит и только в самых исключительных случаях улыбнется застенчивой, детской улыбкой.
Одет всегда одинаково: довольно грязноватые воротничек и манишка, блестящий от долгого ношения фрак, старые огромные штиблеты на мягкой подошве и нитяные перчатки, которые когда-то были белыми.
Молодые офицеры называют его на «Вы», старшие — на «Ты».
Как-то при мне один из полковников, в виде дружеского совета, сказал ему:
— Литовёт, Ты бы в баню сходил!
— Я был, — буркнул тот.
— Когда?
— Прошлый месяц. В субботу опять пойду!
И на разбитых ногах, лакейской рысцой побежал дальше.
Литовёт единственный вольнонаемный статский лакей в Офицерском Собрании. Раньше их было, кажется, больше. Когда я вышел в Полк, в 1905 году, был еще один, Григорий, но тот вскоре куда-то исчез.
Не знаю точно, сколько времени служил в Собрании Литовёт, но что-то очень долго, во всяком случае не меньше двадцати лет.
Был он холост, жил и спал в комнате при буфете, и никакой частной жизни, по-видимому, не имел.
Всего раз, помню, видел я его не в Собраньи. В побуревшем пальто и порыжелом котелке, он, как-то раз, прошмыгнул мимо меня по тротуару на Загородном и сконфуженно раскланялся, точно ему было неловко, что знакомый человек встретил его в таком неподобающем месте, как улица.
Дела у Литовёта было не так уже много. В обыкновенные дни от 12 до 1 ч. подать; вместе с другими, завтрак человекам 30-ти, а около 7 часов вечера, обед человекам 7 или 8. Вот и все. Вся чистка и уборка лежала на молодых расторопных «собранских», которые все до военной службы работали по лакейской части, кто в ресторанах, кто в частных домах. Все эти «собранские» относились к старику с почтением и, если бы только он хотел, он мог бы вообще ничего не делать. Но старик был трудолюбив. Всегда, бывало, что-нибудь перетирает или начищает. А во время завтрака случалось, бывало вырвет блюдо у какого-нибудь белорубашечного вестового, буркнет:
— Оставь, сам подам! — и несет.
Если несколько офицеров засидятся в Собрании до полуночи и за полночь, прислуживает им непременно сам Литовёт. Бывало, говорят ему:
— Литовёт, идите Вы спать, ведь есть же дежурный!
Буркнет:
— Я не устал! — И все-равно не ляжет, пока последний не уйдет и не потушат огни.
Кроме профессиональной амбиции и усердия, была этому и еще одна тайная причина. Литовёт любил выпить и превыше всего ценил шампанское. А так как после долгого «сиденья» в стаканах всегда оставалось порядочно, то все эти стаканы он на подносе тащил в свою комнату, из опасения, что глупые «собранские», в шампанском толка не понимавшие и, естественно, предпочитавшие водку, могут кощунственно выплеснуть благородную влагу в помойку.
Раз как-то в вечер такого «сиденья», когда за столом было не столько «выпито», сколько подано открытыми, бутылок 25 шампанского, мне случилось быть помощником дежурного по полку. Сидели очень долго, часов до 4-х утра. Литовёт, как полагается, лег спать последним. В качестве должностного лица, пил я мало и в восьмом часу позвонил, чтобы мне дали кофею. На звонок никто не пришел. Через несколько минут пошел узнать, в чем дело. В буфете не было ни души. Дежурный ушел, наверное, вниз в кухню, а остальные «собранские» еще не появлялись. На всякий случай сунул нос в Литовётову берлогу. Картину, которую я увидел, никогда не забуду. На столе стояло два больших серебряных подноса, сплошь уставленных недопитыми бокалами. Было их штук 60, не меньше. Спиной к двери в исподнем платье стоял старый Литовёт и через воронку сливал содержимое бокалов в бутылки, которые тут же закупоривал. В комнате, кроме присущего Литовётову помещению духа, стоял противный кислый запах давно разлитого шампанского. Я поскорее закрыл дверь и меня он не видал.
Как-то раз спросили его шутя, какую марку он предпочитает.
— Уайт Стар, другого не пью, — был ответ.
Но это он, разумеется, сочинял. Вряд ли он мог различать марки шампанского иначе, как по бутылке. Он с одинаковым удовольствие сосал и «Monopole Sec» и «Cordon Vert», одним словом всякую марку, которая в данное время была в моде в Собраньи.
Вообще под словом «вино» Литовёт понимал исключительно шампанское. Как-то раз в самый обыкновенный день, за завтраком я сказал ему:
— Литовёт, да я у Вас красного просил!
— Так бы и сказали! — буркнул старик с явно недовольным видом.