Колеса

— Ладно, допустим, я был жестковат с теми парнями на конвейере, потому что такое уж у меня место. Мастер — он ведь стоит посередке, ему со всех сторон достается. Ты, Мэтт, и твои люди каждый день держите нас за горло, требуете: «Давай, давай больше автомобилей!» А кроме вас, есть еще контроль качества, и он говорит: «То, что вы быстро собираете машины, — это здорово, но надо собирать их лучше». А потом ведь есть рабочие — в том числе Ньюкерк и ребята вроде него, и мастеру со всеми ними надо ладить, да и с профсоюзом тоже ухо держать востро, особенно если шагнешь не так, а бывает, и без всякой причины. Дело это нелегкое, и приходится быть жестким — иначе не проживешь. Но при этом я всегда справедлив. Я ни разу не смотрел на черного рабочего иначе, потому что он — черный: мы ведь не на плантации, и я не надсмотрщик с кнутом. В данном же случае все мое преступление, насколько я понимаю, сводится к тому, что я назвал черного парня сопляком. Я не говорил, чтобы он отправлялся собирать хлопок или чистить ботинки. Я просто помог ему справиться с работой. Больше того, я готов признать, что жалею о том, что обозвал его сопляком, — ей-богу, с языка сорвалось! Но только не насчет Ньюкерка. Если он не будет уволен, если ему сойдет то, что он поднял руку на мастера, можете выбросить белый флаг и распроститься с дисциплиной на заводе. Справедливость требует, чтоб его уволили.

— В том, что ты говоришь, две-три здравые мысли есть, — заметил Залески. По иронии судьбы, Фрэнк Паркленд был действительно всегда справедлив к черным рабочим, он был даже справедливее многих других. — Ну а что ты на это скажешь? — обратился он к Илласу.

Представитель профсоюза посмотрел на него сквозь очки с толстыми стеклами.

— Я ведь уже изложил позицию профсоюза, мистер Залески.

— А если я отвергну твои требования, если я решу поддержать Фрэнка — он ведь говорит, что я должен его поддержать, — что тогда?

— Мы вынуждены будем пойти с нашей жалобой дальше, — сухо сказал Иллас.

— О'кей! — Заместитель директора кивнул. — Это ваше право. Только на всю эту процедуру по разбору жалобы может уйти дней тридцать, а то и больше. Тем временем все продолжают работать.

— Естественно. В коллективном соглашении сказано…

— Можешь мне не говорить, что сказано в коллективном соглашении! — взорвался Залески. — Там сказано, что все продолжают работу, пока идут переговоры. Но уже сейчас многие из твоих людей собираются нарушить контракт и покинуть свое рабочее место.

Иллас впервые выказал смущение.

— Наш профсоюз не одобряет стихийных забастовок.

— Черт тебя побери! Тогда сделай так, чтобы забастовки не было!

— Если вы сдержите слово, я поговорю с людьми.

— Разговоры тут не помогут. Ты это знаешь, и я знаю. — Залески в упор глядел на представителя профсоюза. Розовое лицо Илласа слегка побледнело: он явно был не в восторге от перспективы разговора с некоторыми черными активистами при их нынешнем настроении.

Профсоюз, как отлично понимал Мэтт Залески, в подобного рода ситуациях оказывался в сложном положении. Если он не поддерживал черных, то черные могли обвинить профсоюзных лидеров в расовых предрассудках и в том, что они — «лакеи при начальстве». Однако если профсоюз оказывал им слишком большую поддержку, он мог с точки зрения юридической оказаться в более чем сложном положении, став участником стихийной забастовки. А противозаконные забастовки были анафемой для таких руководителей профсоюза автомобилестроительных рабочих, как Вудкок, Фрейзер, Грейтхауз, Бэннон и другие, создавших себе репутацию людей, которые умеют жестко вести переговоры, но, раз достигнув соглашения, соблюдают его и утрясают разногласия должным путем. Стихийные забастовки расшатывали позицию профсоюза и подрывали его способность добиваться уступок путем переговоров.

— Руководство профсоюза не поблагодарит тебя, если мы не сумеем удержать ситуацию в руках, — продолжал Мэтт Залески. — А добиться этого можно только одним путем: мы должны здесь прийти к соглашению, потом спуститься вниз и объявить о нем.

— Все зависит от того, к какому соглашению мы придем, — сказал Иллас. Но было ясно, что он взвешивает слова Залески.

А Мэтт Залески про себя уже решил, о чем они должны договориться, и знал, что никому из присутствующих это не придется по душе, в том числе и ему самому. Ничего не поделаешь, мрачно думал он, такие уж проклятые наступили времена, что человеку приходится прятать в карман и свою гордость, и убеждения, если он хочет, чтобы завод продолжал работать.

И он решительно объявил:

— Никого не увольняем. Ньюкерк возвращается на свое место, но отныне он будет знать, что руками надо работать, а не махать в воздухе. — Заместитель директора в упор посмотрел на Илласа. — И я хочу, чтоб и ты, и Ньюкерк твердо запомнили, что в следующий раз он вылетает без всяких разговоров. А сейчас, прежде чем он вернется на место, я сам с ним поговорю.

— И ему заплатят за потерянное время? — По лицу профсоюзного босса пробежала победоносная улыбка.

— А он все еще на заводе?

— Да.

Залески помедлил, затем нехотя кивнул.

— О'кей, при условии, что он доработает до конца смены. Но чтоб больше никаких разговоров по поводу замены Фрэнка. — Он повернулся к Паркленду. — Ты же сделаешь то, что мне обещал: поговоришь с парнишкой. Скажи ему, что ты назвал его так по ошибке.

— Иначе говоря, принеси ему извинения, — сказал Иллас.

Фрэнк Паркленд в бешенстве посмотрел на обоих.

— Ну и слизняки же вы оба!

— Полегче! — предупредил его Залески.

— Еще чего — полегче! — Громадина-мастер поднялся на ноги и, возвышаясь над заместителем директора, бросил ему через стол, как плюнул: — Это ты все думаешь — как бы полегче, потому что слишком ты большой трус, чтоб постоять за то, что, ты знаешь, правильно.

— Я не намерен с этим мириться! — весь налившись краской, взревел Залески. — Хватит! Ты меня слышал?

— Слышал. — В голосе и во взгляде Паркленда было презрение. — Но не нравится мне то, что я слышал, и то, что носом чую.

— В таком случае, может, ты хотел бы, чтоб тебя уволили?

— Может быть, — сказал мастер. — Возможно, в другом месте воздух будет почище.

— Нигде он не чище, — буркнул Залески. — Иной раз всюду воняет одинаково.

Вспышка прошла, и Мэтт Залески уже взял себя в руки. Он вовсе не собирался увольнять Паркленда, это было бы совсем уж несправедливо, да и хорошего мастера найти не так-то просто. Сам Паркленд, сколько бы ни грозился, тоже не уйдет, в этом Залески был уверен. Он знал семейные обстоятельства Фрэнка Паркленда, знал, что тот каждую неделю должен приносить домой получку, да и в компании давно работает, а этим не бросаются.

Но на какое-то мгновение слова Паркленда насчет трусости больно уязвили Залески. Ему хотелось крикнуть, что Фрэнку Паркленду было всего десять лет и он был сопливым мальчишкой, когда он, Мэтт Залески, уже летал на бомбардировщиках над Европой, никогда не зная, в какую минуту его может прострочить зенитным огнем, — пуля прошьет фюзеляж, затем войдет ему в живот, или в лицо, или в бедра — и их «Б-17-Ф» камнем полетит вниз с высоты двадцати пяти тысяч футов и, подобно многим машинам Восьмой воздушной армии, сгорит на глазах у товарищей… «Так что дважды подумай, сынок, кого ты обзываешь трусом, и запомни, что это я, а не ты, отвечаю за работу завода, независимо от того, сколько я при этом глотаю желчи!..» Но ничего этого Залески не сказал, понимая: то, о чем он подумал, было давно и уже не имеет никакого отношения к настоящему, идеи и шкала ценностей изменились, встали на голову; а потом трусость — она ведь бывает разная, и, возможно, Фрэнк Паркленд прав или хотя бы частично прав. И, недовольный собой, Залески сказал собеседникам:

— Пошли вниз, утрясем это дело.

Они вышли из конторки: впереди — Залески, за ним — профсоюзный босс и позади — мрачный, злой Фрэнк Паркленд. Как только они ступили на металлическую лестницу, которая вела с антресолей вниз, в цех, грохот завода оглушающим водопадом обрушился на них.