Страница 47 из 57
Войдя в кабинет, он увидел уже сидящего в гостевых креслах взъерошенного завпоста Шереметева. Эдик выпучил глаза в сторону Самоварова, прижал толстый палец к толстым губам и кивнул в глубину кабинета. Оттуда доносилось бормотание телевизора. Владимир Константинович приник к экрану. Рядом виднелись квадратные плечи и фиолетовая голова Ирины Прохоровны. Самоваров фыркнул и демонстративно громко шаркнул ногой.
– Здравствуйте! – внятно сказал он. Ирина Прохоровна возмущенно содрогнулась и прошипела:
– Тише! Никита Сергеевич говорит!
– Хрущев? – удивился не вполне проснувшийся Самоваров.
– Нет, – пояснил громовым шепотом Эдик из своих кресел. – Этот… Забыл его фамилию… Тот, у которого всегда полотенце на шее.
Самоваров догадался:
– А, так это КВН идет! Есть такая команда, с полотенцами…
Ирина Прохоровна бросила в его сторону взгляд, тяжелый, как кирпич. Самоваров прокрался к Эдикову креслу и только оттуда увидел в телевизоре Никиту Михалкова. Тот действительно был в смокинге и в кашне и обучал народ национальной гордости. Мумозин впивал изображение режиссера и лихорадочно почесывал то нос, то ухо. К счастью, сюжет оказался коротеньким. Мумозин выключил телевизор, вернулся к действительности и шумно вздохнул:
– Да! Духовность России под угрозой. Истинное искусство оплевано – наше, родное, реалистическое. Бал правит бесовщина. Но здесь! – Владимир Константинович хлопнул небольшим кулаком по столику с чайным прибором. – Здесь бесовщины быть не должно! Это напрямую вас касается, господин Шереметев! Если вы сдадитесь, чужебесие зальет всё!.. Ваше сообщение убило меня. И это в русском реалистическом театре!
Из дальнейшего прояснился сам факт чужебесия. Оказывается, два актера, крепкие реалисты, прибывшие в прошлом месяце из Абакана и органично влившиеся было в труппу (оба безобразно запойные), внезапно вчера вечером выехали неизвестно куда из Ушуйска и прихватили с собой настольную лампу, две подушки и два матраса со служебной квартиры. Самоваров узнал, что таких квартир у театра целых пять, и они регулярно загаживаются и обкрадываются кочевыми мастерами психологизма. Однако такого наглого воровства, как нынче ночью, не было уже года полтора. Эдик долго томился под градом упреков Мумозина, но затем вскочил и стал орать, что он не может один за всех работать, что за матрасами и артистами должны следить завхоз и директор, а эти двое давно завязли в Москве, разыскивая брюссельские кружева для бедолаги Отелло.
– Вы сами, господин Мумозин, должны были предполагать! Они же вчера по пьянке чуть не сорвали представление! – вопил Эдик.
– Спектакль, господин Шереметев, спектакль, а не представление! – зарыдал Владимир Константинович. – Когда же вы научитесь верно говорить!
От вульгарных терминов Эдика Мумозина скорчило, как от кишечной колики. Но Эдик был прав: двое из Абакана еще вчера могли бы попасть под подозрение, потому что явили свою бесовскую сущность. Они отодрали со стены приказ за подписью художественного руководителя, где порицалась их малохудожественная игра в пьяном виде, и не только всенародно порвали его, но и долго топтали ногами, ненормативно бранясь. Почему бы тогда не насторожиться? Сейчас же было нельзя вернуть ни лампу, ни матрасы, ни фраки из «Последней жертвы», в которых и бежали негодяи.
– Если заместо них вы кого вводить в «Жертву» захотите, – посоветовал Эдик, – то от «Дурочки» хорошие костюмы остались! Неношеные почти!
– Там же Лопе де Вега! А тут Островский! – снова закатил глаза Мумозин. – Когда же вы…
Эдик махнул рукой:
– Какая разница? Один хрен!
На такую неделикатность отозвался даже, тоненько звякнув, кофейный сервиз для почетных гостей, запертый в мумозинском шкафу. Сам Мумозин и Ирина Прохоровна сделали гневные вздохи, и, не дожидаясь их реплик, Эдик выскочил из кабинета. Жаркие речи о реализме и бесовщине обрушились на Самоварова.
– Послушайте, – прервал Владимира Константиновича Самоваров, – вы мне надоели! Чего вы мне тут плетете про Вампилова, матрасы и Немировича-Данченко? Я не хочу говорить про Немировича, я хочу про Шекспира. И про стулья. Где мой договор? Где аванс?
Владимир Константинович мигом померк и ухватился за свою бороду, как утопающий хватается за соломинку. Несколько минут сидел он так, собирался с силами и мыслями, и наконец из глубин его существа стала дыбиться и катить привычная волна горделивого величия. Он выпустил смятую бороду и надменно заявил:
– Так, понятно! Деньги!.. Да как вы можете говорить о деньгах, когда…
Пока Владимир Константинович придумывал, что «когда», он громко свистел ноздрями, и выглядело это, будто он волнуется.
– … Когда театр содрогается, – наконец вывернулся он, – когда талантливая актриса ушла из жизни, и ничто не может… денег мало! денег нет! сказка на носу… похищено имущество…
– Два матраса? Вы опять? – возмутился Самоваров. – Нет уж, говорите прямо: будет Отелло сидеть на моих стульях или нет? Я у вас уже вторую неделю торчу. Потрудитесь оплатить хотя бы издержки этого моего нелепого визита.
Мумозин снова впился в спасительную бороду и так задышал, что Ирина Прохоровна пришла ему на помощь.
– Вы отдаете себе отчет? – начала она глубоким, скрипучим, виолончельного тембра голосом. – Вы отдаете себе отчет, что вы разговариваете с художником! Который раним, который работает не долотом, как вы, а сердцем! Когда приходит беда, это чуткое сердце отзывается на всякую грубость, бестактность. Успокойтесь! Месяца через два наша обновленная труппа (а мы безжалостно расстаемся с теми, кто не выдержал высочайшего уровня требований художественного руководителя!) вернется к Шекспиру… Тогда получите и стулья, и деньги!
– Черта с два, – ответил Самоваров.
«Вон отсюда – больше ни ногой, – решил он. – И Настю надо забирать. Надуют, поганцы». Ему захотелось схватить Владимира Константиновича за грудки, как делал это Геннаша Карнаухов. Хорошо еще было бы бросить в него чем-нибудь чувствительно тяжелым. Самоваров даже во время беседы присмотрел для этой цели на полке какой-то черненький бюстик. Остановило только внезапное недоумение: а бюстик-то чей? Вроде с бородой. Для Чехова борода широка, для Островского слишком козловата. Вот для Шекспира в самый раз, но Шекспир должен быть плешивый, а у этого что-то надо лбом топорщится. И на носу неровность какая-то, похоже на кусочек очков. Все-таки Чехов? Нет, борода широка… А с незначительных персон, кажется, бюстиков не делают. Может быть, это сам Мумозин? Он свои изображения любит. Тогда почему бюстик на полке, а не на видном месте? Или Немирович-Данченко был с козловатой бородой? Утонув в тине дедукции, Самоваров позорно капитулировал и в ответ на очередную тираду Ирины Прохоровны внезапно спросил:
– А бюстик чей? Вон там у вас?
– Гоголя, – удивленно ответила она.
– Нет, Гоголя я вижу. Пониже Гоголя, поменьше, темненький такой.
– А! Это Грибоедов!
Ирина Прохоровна сняла с полки бюстик и стерла с него пыль своей крупной шершавой рукой.
– Как Грибоедов? Он же с бородой! – не поверил Самоваров.
– Почему с бородой? Просто скульптура сделана в экспрессивной манере. Грибоедов, он самый! Посмотрите, вот и очки намечены – тут, где нос.
Самоваров взял бюстик и нашел на носу бороздку, напоминающую укус. Козловатой бороды вблизи действительно не нашлось, просто подбородок был тяжелый и энергично корявый. На плече бюстика было награвировано: «Вовка! Попутный ветер в спину! 1979 г.»
– Это Владимиру Константиновичу в Находке подарили. Там его чрезвычайно ценили, – пояснила Ирина Прохоровна.
Самоваров всмотрелся в непроглядно черное лицо чугунного незнакомца и ничего не нашел лучшего, как сказать:
– В самом деле Грибоедов!
Он рассеянно поставил бюстик среди немытых чайных чашек и вышел, не попрощавшись. На него накатила тяжелая тоска. «Зачем я не уехал отсюда в первый же день, как только психологизмом запахло? Одни убытки, одна головная боль! – рассуждал он. – Сумасшедший город, сумасшедший театр. Настя там, в Нетске, захочет ли в самом деле выходить за меня? Или это просто ушуйское наваждение – здесь ведь все сумасшедшие. Если не захочет, что я буду делать? И зачем мне вся эта путаница непролазная? Зачем Отелло? Зачем Таня?»