Страница 41 из 57
– Так вопрос не стоит. Но, насколько я помню и из репетиции понял, даже у Шекспира и свидетели были, и улики – платочек этот в клеточку.
– Это у Мумозина в клеточку. У Шекспира был с земляничками.
– Тем более с земляничками! Вещдок. А тут надо Отелло вычислить и какую-нибудь ему ловушку придумать, провокацию устроить. Мошкин, конечно, этого делать не будет. Тем более Отелло наш хитер.
– Ловушку! – оживилась Настя. – Давай вместе придумывать ловушку! Только для кого? Давай для фиолетовой женщины!
– Она, конечно, довольно мрачная на вид, но меня нисколько не вдохновляет. Зачем бы ей Таню душить?
– Как зачем? Я же тебе говорила только что! Мумозин влюбился, решил бросить жену…
– Ерунда это. Ничего он не решил, и Таня его терпеть не могла. Ирочка-волкодав ни при чем.
– Как жалко! А мне она больше всех не нравится. Ты что же, считаешь, что преступник обязательно симпатичный? Я думала, это только в книжках и кино…
– Конечно, в кино. Убийцы чаще довольно противные – вспомни афонинского Покатаева, к примеру. А если и попадаются симпатичные, то как узнаешь, что они натворили, сразу вся симпатия пропадает. С другой стороны, вполне законопослушные граждане бывают очень противными и…
– Ну, что ты меня путаешь! – обиженно вскрикнула Настя. – Я же вижу, что ты про себя уже что-то надумал, а мне не говоришь. Это нечестно! Если бы ты не считал меня дурочкой, я бы могла… Куда ты смотришь?
– Это телепатия!
Самоваров сначала не верил своим глазам. Давно он ловил в мигающей красной полутьме некий призрак, не дававший ему покоя. Мерещилось? Призрак вселялся во всевозможные посторонние веселящиеся фигуры, обманывал, снова выныривал из незнакомых лиц, прятался, таял – короче, присутствовал. «Врешь, врешь, – говорил ему Самоваров. – Понакрутил тут московский дизайнер – ни зги не видно! Нет его тут! Не бывает он тут! А где бывает? Не знаю. Алиби у него нет. И ничего никому рассказывать не хочет».
– Это он! – прошептала Настя, проследив направление взгляда Самоварова.
– Да, Геннадий Петрович Карнаухов, – облегченно поименовал Самоваров свой призрак. Значит, призрака и не было? Просто ведущий актер Ушуйского драматического театра сидит во плоти за таким же, как у них, укромным блатным столиком, подальше от шума и сквозняков – жарких и чадных с кухни и ледяных с улицы. А почему бы ему здесь не закусывать? Как никак дружок Андрея Андреевича, хана Кучума. Вот и закусывает. На сверкающем куполе голой головы Геннадия Петровича поочередно вспыхивали и лоснились то красные, то зеленые блики от лампочек, но глаза его были в тени, в черных ямах глазниц, и непонятно было, куда он смотрит и что видит.
– Так вот же он, Отелло! – зашептала Настя. – Это он! Он! Ведь он всегда на всех кидается! И не хочет говорить, где он был той ночью. Все рассказали, где были (пусть даже и соврал кое-кто), а он – нет.
Вряд ли в звоне, грохоте и пении мог Геннадий Петрович расслышать Настин шепот, но он вдруг замер и перестал жевать. Настя с Самоваровым тоже завороженно уставились на него. Со сцены тяжело и мерно ухало. Все здание, внутри которого был красный мрак, мягко и мерно содрогалось – такой расчетливо веселящий применялся ритм. Вокруг сцены подпрыгивали и повизгивали довольные клиенты. Но Геннадию Петровичу не было весело. Он застыл с вилкой в руках и непрожеванным комом за щекой, посидел так немного, встал и двинулся в сторону самоваровского столика. Настя задрожала, как осиновый лист. Она приникла к Самоварову и сжала под столом его руку.
– Позвольте? – Карнаухов отодвинул стул и сел, глядя перед собой. Тут только вспомнил он про ком за щекой, глотнул как было, не жуя, и задал Самоварову странный вопрос:
– Вы ведь не случайно тут, а?
– Совершенно случайно. Мы зашли поужинать, – сухо ответил Самоваров.
– Да бросьте! Вас Андрюха нанял, и вы теперь ходите за мной. Чего вы добиваетесь? Нарветесь ведь!
Самоваров пожал плечами:
– Я не знаю, о чем это вы. Следить за вами? Зачем?
– Не отпирайтесь. Андрюха выгородить меня хочет, вот и мудрит. Это лишнее. Своими делами пусть лучше займется. Мне ничего не нужно. Мне ничего не грозит. У меня все нормально.
– Допустим. Зачем тогда скрывать, где вы были той ночью?
– А! Вот! – взревел Карнаухов. – Чего же говорите, что не следили? Нанял! Нанял Андрюха! Но лучше катитесь подобру-поздорову. Пока целы.
Геннаша навалился на стол и тяжко глядел на Самоварова больными тусклыми глазами. По его блестящему лбу перебегали красные и зеленые отсветы огней. Что-то напряглось и забилось в нем: сидел он неподвижно, а фужеры на столике дрожали и звякали друг о друга. Самоваров передвинул их, чтоб не действовали на нервы и спокойно сказал:
– Уймитесь, Геннадий Петрович! Не надо сцен. И не вздумайте хватать меня за грудки. Со стороны это очень глупо смотрится. Если б вы видели себя со стороны (а вы актер, вам это должно быть важно!). Поверьте, картина не из лучших. Поэтому не надо портить нам ужин. Я совсем не ожидал вас тут встретить, а уж следить за вами!.. Так что давайте вернемся к исходной позиции – мы здесь, а вы – во-о-он там, за тем столиком, где у вас котлета стынет. И забудем – ничего не было.
Геннадий Петрович глядел все так же свирепо и, похоже, не слышал ничего из речей Самоварова. Он боролся с желанием схватить кого-то, что-то сломать, что-то сделать шумное и окончательное, но не находил повода. При этом он был совершенно трезв, а на столике у него стояла лишь бутылка с минеральной водой. Самоваров пригляделся, и на этикетке померещилась ему все та же хищная ханская физиономия. Так и есть, минеральная вода «Кучум». Могучая фирма!
Прошла минута, но Геннаша так и не тронулся с места. Самоварову это надоело, и он прервал затянувшуюся паузу:
– Геннадий Петрович, мы с женой, конечно, благодарим вас за приятное общество…
– С женой? – вдруг быстро и с интересом спросил Карнаухов. – Это что, твоя жена?
– Отчего же «твоя»? – поморщился Самоваров. – Мы с вами в Прокопьевске в чику не играли. Извольте на «вы»!
– И ты тоже на молоденькой женился? – как ни в чем ни бывало продолжал Геннадий Петрович и с саркастической улыбкой воззрился на Настю. Та попыталась отпрянуть в темноту и исчезнуть за плечом Самоварова, но Геннадий Петрович накренился набок и за плечом достал ее и улыбкой, и злобным торжествующим взглядом. – Женился на молоденькой? И как? Говорит, конечно, что любит?
– Вы опять, Геннадий Петрович, – попытался урезонить его Самоваров, прикрывая плечом Настю. – Ну, зачем вам это все?
– И ты! – скрежетал Карнаухов. – А старую куда дел?
– Что старое? – не понял Самоваров.
– Жену старую, грымзу свою. Бросил, да? Получил по башке сковородником, но таки бросил? К молоденькой побежал?
– Я не был женат, на грымзах тем более, и сковородником меня не били. Не валите с больной головы на здоровую. Пора кончать этот нелепый разговор, – сказал Самоваров и с досадой отвернулся к сцене, где подпрыгивали не очень в лад четверо молодых людей в меховых шортах. Должно быть, именно к этой группе планировал присоединиться прекрасный Владислав. Геннадий Петрович продолжал всматриваться в Настю, а она из-за плеча Самоварова испуганно, одним глазом, тоже разглядывала большого и страшного человека, который тяжело навалился на стол и заставлял дребезжать посуду биением своей тоски.
– Так она первая у тебя, да? – спросил Геннадий Петрович и облился ядовитой зеленью, ударившей в этот миг со сцены. – Стало быть, ты не знаешь: она нескоро еще станет грымзой, чтобы бегать за тобой и цепляться всеми когтями, лишь бы ты с ней был. Это тебе побегать за ней придется. За ней – по лестницам, по снегу, по знакомым – а она будет кричать тебе: «Пошел вон, старый! Примитивный! Лысый! Тупой!» А ты…
– Чего это вы тут за всех говорите? – вдруг тоненьким голосом воскликнула Настя и вынырнула из-за спасительного плеча. – Если вам не повезло, если вас не любили, обижали, нельзя всех дрянными считать! Это вам, вам сделали плохо! И очень жаль! Но другие – это другие! И у них все по-другому!