Страница 5 из 10
— Идите уже, идите, — кричали они, — чего вам еще, крейцеров? Да откуда?..
Торгуясь и желая всех благ, приживалы забирали у женщин последнее, не оставляли даже нескольких крейцеров, чтобы расплатиться с извозчиком. У скупых зятьев, живущих на содержании у тестей, они крали мешочки для молитвенных принадлежностей, мешочки для талеса[31] и тфилин и закладывали их шинкарю за медовуху. И все время крутились на кухнях при дворе ребе, готовые в любую минуту цапнуть кусок.
Старшие приживалы, толстобрюхие и густобородые, теперь даже среди недели не снимали свои облезлые атласные субботние жупицы и штраймлы из тринадцати хвостов[32], так и ходили в них в будний день, как в праздничный. Штраймлы они носили набекрень, на казацкий манер.
Молились они наскоро, пропускали куски, как на Симхес-Тойре. Таханун[33] не произносили вовсе. В Нешаве уже шла непрерывная пирушка. Из городов и местечек заранее приезжали любители дармовщинки. Бездельники, пользуясь случаем, оставляли жен и детей и ехали в Нешаву повеселиться.
— Поздравляю, — говорили они друг другу, как сваты, за каждым глотком водки, за каждым стаканчиком медовухи, — помогай вам Бог.
На кухнях у ребе коптили, жарили, вытапливали жир. Сыновья ребе воспользовались суматохой и толпой: каждый из них брал на себя полномочия ребе, возглавлял хасидское застолье, оделял гостей остатками своей еды, пил вино и толковал Тору. Каждый старался перетянуть к себе как можно больше людей. Каждый поставил на страже шамесов[34], чтобы ребе ненароком не зашел и не увидел, как сыновья при живом отце делят его полномочия. Служанки выбивались из сил, готовя огромное количество еды. Габай Исроэл-Авигдор дал им в помощь компанию бедных нищебродов, никем не уважаемых приживальщиков, скитальцев, ни на что не годных — тощих человечков с прямыми пейсами, жидкими бородками, в прохудившихся засаленных шляпах.
— На кухню! На кухню! — Габай Исроэл-Авигдор волок их за шиворот из бесмедреша. — Всевышнему уже довольно ваших молитв! Идите на кухню чистить картошку.
Они тащили дрова из чуланов, носили воду из колодца, соскребали щетину с телячьих ног, мыли бычьи желудки, натирали едкий хрен. Слезы текли из их красных глаз по впалым щекам. Служанки — растрепанные старые девы с огромными грудями, протершими блузки до дыр, и бедрами, колыхавшимися над коротенькими еврейскими ножками, — прямо-таки лоснились от постоянной стряпни и обжорства. Их полные руки в засученных рукавах возились в больших горшках, в поднявшемся тесте; служанки раздували огонь, хватались за кастрюли, обжигались и срывали злость на помощниках-приживалах, на собаках и свиньях во дворе, которые не хотели уходить, надеясь перехватить куриную косточку или потроха. Сколько бы ведер с помоями, холодными или горячими, ни выливали на них служанки, те лишь отряхивались и упрямо продолжали ждать.
— Эй, хасидики, — вопили старые девы, — эй, мужчины, прогоните собак и свиней!
Но мужчины боялись подходить к собакам и брезговали приближаться к свиньям. Лишь покрикивали издалека:
— Кыш… Пшли вон…
А габай Исроэл-Авигдор был на седьмом небе.
Он был коренастый, с лицом, сплошь покрытым оспинами и веснушками, с огненно-рыжей бородой и пейсами; сквозь весь его шелк и атлас проглядывал мужлан, бывший прислужник, который ухитрился так прибрать к рукам весь двор, что дошел до должности главного габая. Его крупные ноздри всегда были полны табака; руки, поросшие рыжими волосами, были вечно чем-то заняты. То он крутил ухо мальчику, который не хотел сидеть за книгами, то нахлобучивал бедняку в бесмедреше шляпу на уши, то взбирался на стол, становился посреди религиозных книг в грязных сапогах и показывал слуге, что стекла ламп закоптились. «Стервец, — ворчал он, — ну кто так чистит? Иди сюда, я тебя научу стекла чистить…», брал слугу за полу жупицы и стирал ею сажу со стекла.
То он наказывал юношей за пренебрежение учебой, а сам сыпал исковерканными стихами из Писания; то заходил в кухню, заглядывал в большие горшки, проворно хватал служанку за жирный зад и при этом делал вид, будто всецело занят делами двора.
— Лейте побольше воды в похлебку! — кричал он служанкам. — Не варите таких густых супов! Обжоры-приживалы еще, чего доброго, зубы себе сломают о вашу похлебку…
В дела ребе он носа не совал, кроме тех случаев, когда ему предстояло впустить хасидов с «выкупом»[35] и самому поживиться при этом. Сколько ребе ни звал габая, когда у него гасла сигара, того не было на месте. Ребе кипятился, кричал, что выгонит его, но Исроэла-Авигдора это мало заботило.
Ребе нуждался в нем больше, чем он в ребе.
Никто не знал двор так досконально, как Исроэл-Авигдор. Никто не знал всех присутствующих за столом так хорошо, как он. Ему было известно, сколько бутылок вина нужно поставить гостю, хочет того гость или нет. Он умел рассадить всех — а главное, богачей — так, чтобы никто не был обижен. Он знал, кому дать солидную порцию, а кто и крошкой обойдется. Он умел задержать у двери ребе большинство гостей и пропустить вперед богачей и знатных особ. Он был незаменим в дороге, когда ребе отправлялся собирать дань с хасидов. Он умел так припугнуть хасидов, назначить такие цены, что те не осмеливались ему перечить.
— Самая выгодная цена, говорю тебе, не будь я еврей, — нашептывал он каждому на ухо, — можешь выставить мне бутылку медовухи…
Габай также знал, как держать себя с власть имущими. Он всегда умел выхлопотать для ребе специальное купе в вагоне. Доставал у помещиков кареты для него. Если они с реб Мейлехом ехали на торжество к другим хасидам, Исроэл-Авигдор разворачивался вовсю, поднимал такой тарарам, как будто его ребе в чужом городе был хозяином, а те, местные ребе со своими габаями, выглядели гостями. Он распоряжался габаями, будто слугами. Но важнее всего было то, что он уже слишком много знал о дворе, обо всех дрязгах, тайнах, домашних событиях, семейных делах. Он пролезал всюду настолько свободно, что однажды застал ребе и его третью супругу за занятием, подобающим мужу и жене.
Никакого греха в том занятии не было, Боже упаси. Муж и жена ведь! Но с того времени он стал смотреть ребе в глаза вороватым взглядом и перестал ему прислуживать, делая вид, будто не слышит его криков:
— Срульвигдор, я тебя в порошок сотру…
Сейчас, перед свадьбой Сереле, он и вовсе обнаглел. К ребе он не совался, приказал шамесам ходить к нему. Сам же постоянно пил медовуху с хасидами, нюхал крепкий табак и крутился на кухне среди девиц, да так искусно, что никто его не замечал.
На Лаг ба-омер, в день свадьбы, в город съехались тысячи хасидов. Краковские богатые хасиды арендовали вагоны, молились в поезде, собирая миньян, танцевали, пели, пили водку и рассказывали хасидские притчи. Ни гоев, ни бритых[36] в вагон не пускали. Кондукторы сидели вместе с хасидами и пили за их здоровье. Не только евреи-кондукторы переходили с немецкого на свой родной галицийский идиш с его «аханьем» и «мэханьем»[37], но и поляки, и русины тоже говорили на идише. Бедные евреи плелись пешком и ехали на дрожках, получая от извозчиков проклятья, а иногда даже удары кнута. Все нешавские постоялые дворы, частные дома, конюшни, чуланы, чердаки были полны приезжих. По всем дорогам в Нешаву тащились нищие.
Юноши из бесмедреша не смогли дождаться Швуэса и посреди сфиры отправились на реку купаться. Хорошие пловцы плыли саженками и горланили, как в бане:
— Ай, хорошо, хорошо! Благодать…
Вскоре после купания они пошли во двор ребе, в большую сукку[38], чтобы нарядиться казаками; на каждую свадьбу в Нешаве парни и мальчишки одевались казаками, садились на коней и ехали встречать жениха на вокзал, который располагался в нескольких километрах от города.
31
Талес — молитвенная шаль.
32
Штраймл — меховая шапка, парадный головной убор женатого мужчины. Традиционно шьется из тринадцати хвостов — соболиных, лисьих или куньих. Тринадцать хвостов символизируют тринадцать свойств Божественного милосердия.
33
Таханун, «моление о помиловании» — часть утренней и дневной молитвы, содержит слова покаяния. Ее читают в будние дни, а в праздники пропускают. Здесь: хасиды не читали таханун, так как считали свое пребывание рядом с ребе праздником, а себя — спасенными его заступничеством, поэтому и каяться им не нужно.
34
Шамес — синагогальный служка.
35
Плата хасидскому ребе за возможность с ним пообщаться, получить совет или благословение.
36
Светские, ассимилированные евреи (Тора запрещает брить бороду).
37
На галицийском идише местоимения «их» (я) и «мих» (меня) произносятся как «эх» и «мэх».
38
Здесь имеется в виду павильон с разборной крышей, который в Суккот, Праздник кущей, использовался как сукка («шалаш» с крышей из ветвей), а в остальное время служил складом.