Сердце

— Отдайте! Отдайте непременно! — произнёс я. — Отдайте за меня замуж! — продолжал я.

Хозяйка была старше годами и была гораздо спокойнее меня.

— Выдать за вас можно, но не слишком ли это стремительно? — заметила она. Когда я ответил ей, что хочу жениться на её дочери сейчас же, она рассмеялась.

— Вы хорошо обдумали это? — спросила она. Я твёрдым голосом объяснил ей, что слова мои внезапны, но решение моё совсем не внезапно.

Вслед за этим последовали ещё два-три вопроса и ответа, но я совершенно их забыл. С хозяйкой, ясно, совсем как мужчина, представляющей себе всё, было, в отличие от других женщин, очень легко разговаривать.

— Хорошо. Я отдам вам свою дочь, — сказала она. — Впрочем, в нашем положении не приходится зазнаваться и говорить „отдам“. Возьмите, пожалуйста, мою дочь себе в жёны. Как вам известно, она бедная девушка — сирота, — стала просить теперь уже она сама.

Разговор оказался коротким и ясным. С начала до конца весь он продолжался не более пятнадцати минут. Хозяйка не выставила никаких условий. Говорить с родственниками также не было надобности.

— Скажем потом — и довольно, — заметила она. — И у ней самой спрашивать нечего, — объявила хозяйка. В этих пунктах я, при всей своей образованности, оказался гораздо более привержен к формальностям. Когда я обратил внимание хозяйки на то, что если родственники ещё куда ни шло, то получить согласие девушки было бы нужно, хозяйка заметила:

— Чего там! Если она не согласится, разве я её стану отдавать?

— Вернувшись в свою комнату, я подумал, что дело решилось без всяких затруднений, и настроение моё при этом стало каким-то странным. Мне в голову даже откуда-то пришла мысль — хорошо ли это всё, в конце концов. Однако в общем меня всего как будто обновило сознание того, что этим всем определилась моя судьба на будущее время.

— Около полудня я вновь вышел в среднюю комнату и спросил хозяйку, когда она намеревается сообщить о нашем сегодняшнем разговоре дочери. Та отвечала, что ей это безразлично. Хозяйка была во всём этом гораздо более похожей на мужчину, чем я, и я вернулся к себе. Тогда она, остановив меня, заметила, что если я хочу поскорей, она может поговорить с дочерью и сегодня же; как только та вернётся с урока, она сейчас же с ней и переговорит. Ответив, что так будет лучше всего, я ушёл к себе. Но когда я представил себе, как я буду слышать отсюда издали разговор обеих женщин, меня обуяло какое-то беспокойство. В конце концов я надел фуражку и вышел на улицу.

Внизу спуска мне встретилась сама девушка. Ничего не зная, она, повидимому, изумилась, увидав меня.

Сняв фуражку, я спросил:

— Вы уже домой?

На это она удивлённо заметила:

— А вы уже выздоровели?

— Выздоровел, выздоровел, — ответил я и повернул в сторону моста Суйдобаси.

ХLVI

Пройдя улицу Саругаку-тё, я вышел на улицу Дзимбо-тё и повернул в сторону Коисикава. Ходил я всегда в эти места с целью покопаться у букинистов, но в этот день у меня совершенно не появлялось желания взглянуть на книги.

Шагая по улице, я неотступно думал о случившемся дома. Я вспоминал хозяйку во время нашего разговора. Представлял себе, что произойдёт после возвращения дочери домой. Эти два образа как будто бы вели меня. Иногда я незаметно для себя неожиданно останавливался посреди улицы. И думал: „вот теперь хозяйка говорит со своей дочерью“, или: „теперь разговор уже кончен“.

В конце концов я перешёл мост Мансэйбаси и, сойдя со спуска у храма Мёдзин, добрался до возвышенности Хонго; оттуда спустился по спуску Кикудзака и, наконец, сошёл в долину Коисикава. Пройденное мною расстояние составляло три квартала и представляло собой неправильную окружность. В течение всей длинной прогулки я ни разу не подумал о К. Когда я теперь вспоминаю себя в то время, мне совершенно непонятно, почему это так случилось. Я только поражаюсь. Конечно, сердце моё было в таком напряжении, что могло забыть о К., но совесть моя не должна была мне этого позволить.

Совесть моя в отношении К. проснулась в тот момент, когда я, открыв входную дверь дома, проходил из передней в свою комнату, т. е. в то мгновение, когда я, по обычаю, проходил через его помещение. Он, как всегда, читал, сидя у стола. Как всегда, он поднял от книги свои глаза и взглянул на меня. Но не сказал, как всегда: „А, это ты?“ Он спросил вместо этого:

— Как твоё здоровье? Ходил к доктору?

В этот миг мне захотелось стать перед ним на колени и попросить у него прощения. И это движение моей души отнюдь не было слабым. Находись мы с ним вдвоём посреди широкого поля, я непременно повиновался бы велению своей совести и тут же попросил бы у него прощения. Но в доме были люди. Мой естественный порыв этим был приостановлен. И, к моему несчастью, он уже более никогда не повторился.

Во время ужина мы снова встретились с К. Находившийся в полном неведении, он был погружён в задумчивость и не обнаруживал своим видом каких-либо подозрений. Ничего не знавшая хозяйка была веселей обыкновенного. Я один знал всё. Я глотал пищу, словно это был свинец. Дочь в это время не сидела вместе со всеми за столом, как обычно. Когда мать её позвала она только откликнулась из соседней комнаты:

— Сейчас.

К. удивлённо спросил об этом; а потом обратился к хозяйке:

— Что-нибудь случилось?

— Хозяйка ответила, что она, наверно, конфузится, и взглянула при этом на меня, К. с ещё более удивлённым видом начал допытываться, отчего это она конфузится. Хозяйка, улыбаясь, снова взглянула на меня.

Как только я сел к столу, я сейчас же по выражению лица хозяйки догадался, чем кончилось дело. Но мне казалось невыносимым, если бы в моём присутствии они стали рассказывать К. В виду того, что хозяйка, как женщина, относилась к этим вещам с лёгкостью, я был вне себя от беспокойства. К счастью, К. погрузился в безмолвие. И хозяйка, бывшая в лучшем, чем обыкновенно, настроении, тоже не добралась до точки, которой я страшился. Свободно вздохнув, я вернулся к себе. Однако я был не в силах не думать, как мне теперь держаться по отношению к К. Я измышлял в уме своём всевозможные доводы для самооправдания. Однако ни с одним из них я не мог бы предстать перед ним. В результате при своём малодушии и низости я почувствовал, что не в силах сам рассказать обо всём К.

XLVII

Так я провёл два-три дня. В течение этих двух-трёх дней непрекращающееся беспокойное чувство в отношении к К. тяжестью лежало у меня на груди. Я знал, что надобно что-нибудь сделать, иначе будет нехорошо. К тому же меня всё время, как остриём, кололи то тон матери, то поступки дочери. Мать могла проболтаться за столом К. Нельзя было поручиться, что и поведение дочери не возбудит в душе К. подозрений. Я стоял перед необходимостью так или иначе осведомить К. о тех новых отношениях, которые установились у меня с этим семейством. Но я чувствовал, что мне, сознающему себя в моральном смысле слабым, это будет чрезвычайно трудно сделать.

Не зная, что делать, я подумывал попросить хозяйку рассказать обо всём К. Разумеется, в моё отсутствие. Однако всё равно ему пришлось бы сказать то, что есть, и вся разница состояла бы лишь в том, будет ли это объявлено ему непосредственно мною или через посредство других, — стыд же перед ним от этого не изменится. К тому же, если бы поручить это сделать хозяйке, не избежать было бы расспросов, почему я сам не хочу сказать. Если же поручить всё хозяйке, рассказав ей предварительно всё, это значило бы обнаружить перед любимой девушкой и её матерью все свои слабые стороны. Для меня, при моём серьёзном отношении к жизни, тут дело шло о доверии к себе на будущее время. Потерять доверие любимой девушки накануне свадьбы, потерять хоть мельчайшую долю его, — мне это представлялось настоящим несчастием.