Затем

— Да.

— В твоём возрасте бездельничать просто неприлично.

Дайскэ, однако, причислял себя к высшей расе, а не к бездельникам и трудиться ради хлеба насущного считал позорным. Как не жалеть отца, который говорит подобные вещи! Он настолько примитивен, что не в состоянии понять, сколь плодотворно для своих мыслей и чувств Дайскэ использует время. И на все поучения отца он с самым серьёзным видом отвечал:

— Просто ума не приложу, что делать.

Старик относился к Дайскэ, как к ребёнку, чему в немалой степени способствовали его односложные и наивные ответы. «Учи его, не учи, — думал старик, — ругай, не ругай, всё без толку, вырос, а возни с ним, будто с маленьким». Обескураживал тон Дайскэ, спокойный и невозмутимый, он никогда не прекословил отцу, но подступиться к нему, в этом старик всё больше и больше убеждался, было не так просто.

— Со здоровьем у тебя, надеюсь, в порядке?

— За последние два-три года даже ни разу не простудился.

— И голова на плечах есть. Ты ведь неплохо учился?

— В общем, да.

— Тем более грешно болтаться без дела. Кстати, помнишь, одно время к тебе часто заходил молодой человек, запамятовал его имя. Так вот, я раза два его встречал.

— Хираока?

— Он самый. Он не считался таким уж способным, а смотри, сразу после университета уехал куда-то работать!

— Зато сейчас потерял место и вернулся и Токио.

— Это почему же? — с плохо скрытой досадой, усмехнувшись, спросил старик.

— Вероятно, потому, что работал ради куска хлеба.

Старик не понял намёка и пропустил эти слова мимо ушей.

— Может, натворил что-нибудь? — спросил он.

— Если человек поступает по совести, он всегда что-нибудь натворит.

— Так, так, — как-то неопределённо протянул отец, но тут же снова перешёл к поучениям: — Говорят, что молодых людей часто постигают неудачи, но это потому, что им не хватает искренности и усердия. Я прожил жизнь и теперь знаю, что без этих двух качеств успеха ни за что не добьёшься.

— Бывает, что искренность и усердие как раз и ведут к неудачам.

— Нет, не бывает.

Над головой отца в рамке висело изречение: «Истинный путь предначертан небом». Отец очень дорожил им, говорил, что изречение собственноручно написал для него последний глава клана, великолепный каллиграф. Дайскэ же видеть не мог этой отцовской реликвии: и написана скверно, и сам смысл раздражает — так и подмывает к словам: «Истинный путь предначертан небом» — добавить: «Но человеку он не нужен».

Много лет назад, когда казна клана опустела, Нагаи, которому было поручено привести дела в порядок, призвал нескольких горожан, приближённых князя, вынул из-за пояса меч, отложил его в сторону и с поклоном попросил у них взаймы денег, заметив при этом, что вряд ли удастся вернуть долг. Столь честное признание и обеспечило успех дела. А глава клана даже подарил ему за это шедевр своего каллиграфического искусства. Отец повесил его у себя в кабинете и с тех пор постоянно им любуется. Эту историю Дайскэ слышал бесчисленное множество раз.

Полтора десятка лет назад поправившееся было финансовое положение княжеского дома из-за непомерных расходов вновь резко ухудшилось, и Нагаи, однажды проявившему недюжинные способности, как и в тот раз, было поручено привести дела в порядок. Прежде всего он решил установить разницу между действительными расходами и записями в книге учёта, в частности, даже сам стал топить баню дровами, чтобы выяснить истинный их расход, день и ночь занимался только поручением князя и примерно за месяц сумел наладить ведение хозяйства. С тех пор глава клана с семьёй жили сравнительно безбедно.

Гордясь своим прошлым и не желая шага ступить за его пределы, Нагаи уверовал в то, что главное в жизни искренность и усердие.

— У тебя как раз нет ни искренности, ни усердия, — заявил он сыну. — Потому ничего и не получается.

— Есть у меня эти качества, — ответил Дайскэ, — только я не знаю, как ими воспользоваться.

— Почему?

Дайскэ молчал, не зная, как это часто бывало, что ответить. Ему казалось, что искренность и усердие не есть качества, данные от природы, они могут появиться лишь в общении между двумя заинтересованными лицами при прочих благоприятных условиях, подобно тому как возникает искра, когда железо ударяется о камень. Так что дело тут не столько в собственном характере, сколько в характере самого общения между партнёрами. При плохом партнёре не возникнут ни искренность, ни усердие.

— Вы, отец, вобрали в себя всё золото премудрости «Луньюя» или, как там его, Ван Ян-мина[7], — отсюда и ваши суждения.

— Какое золото? Что ты этим хочешь сказать?

Помолчав немного, Дайскэ продолжал:

— И сохранили это золото в первозданном виде.

Нагаи принял слова сына за весьма туманный афоризм, которыми любят щеголять не знающие жизни чудаковатые юнцы-книжники, и, преодолев любопытство, не стал ни о чем больше спрашивать.

Минут сорок спустя старик переоделся в другое кимоно, надел хакама и, сев в коляску рикши, куда-то отправился. Дайскэ проводил его до дверей и пошёл в гостиную, недавно пристроенную, убранную по-европейски комнату. Почти всё здесь — и интерьер и мебель — было сделано по специальному заказу в соответствии с эскизами Дайскэ. Верхняя часть стены, например, во всю ширину была разрисована узорами одним художником, хорошим знакомым Дайскэ. Они вместе обсуждали каждый рисунок, и Дайскэ остался доволен работой художника. Но сейчас, разглядывая рисунки, очень напоминавшие те, что можно увидеть на свитках «эмакимоно»[8], Дайскэ почему-то не испытывал прежнего удовлетворения. «Чего-то в них недостаёт», — думал он, внимательно рассматривая фрагмент за фрагментом. Неожиданно вошла невестка.

— Вы здесь? — удивилась она и тут же спросила: — Вам не попадался мой гребень?

Гребень оказался на полу возле ножки дивана. Невестка объяснила, что накануне дала его поносить дочери, а та куда-то задевала, и никак нельзя было найти. Говоря это, невестка воткнула гребень в узел на затылке, другой рукой придерживая волосы, и, подняв на Дайскэ глаза, насмешливо сказала:

— Скучаете?

— Да вот, пришлось выслушивать наставления отца.

— Опять? Часто же он вас ругает. Ведь только что вернулся из поездки, и уже… Да и вы хороши, всё время сердите его, не слушаетесь.

— Я ведь ни в чём ему не перечу, веду себя сдержанно.

— Это-то и плохо. Поддакиваете, а сами всё мимо ушей пропускаете.

Дайскэ промолчал, лишь криво усмехнулся.

— Сядьте, пожалуйста. Я хочу поговорить с вами, — сказала Умэко, садясь на стул напротив Дайскэ. Но Дайскэ продолжал стоять, разглядывая невестку, смуглую женщину с густыми бровями и тонкими губами, очень стройную.

— Какой у вас красивый воротник, просто удивительный!

— Вы находите? — Умэко наклонила голову и, скосив глаза, посмотрела на воротник, — Только на днях купила.

— Великолепный цвет.

— Ну ладно, всё это не важно. Сядьте же!

— Ну вот, сел, — сказал Дайскэ, опустившись на стул.

— За что же вас сегодня отругали?

— Толком не знаю. Могу лишь сказать, что преклоняюсь перед способностью отца столь самозабвенно служить обществу и государству, чуть не с восемнадцати лет и поныне, ни на день не дав себе отдыха.

— Благодаря усердию он и достиг такого положения.

— И я бы служил усердно, если бы знал, что наживу такой капитал, как нажил он.

— Ну и беритесь за дело. Но я знаю, вы хитрый! Вам бы хотелось зарабатывать деньги, лёжа в постели.

— Я вообще не знаю, как их зарабатывают, ни разу не пробовал.

— Зато, как их тратят, вы знаете.

— Вам что-нибудь брат говорил?

— Ничего он не говорил, потому что давно махнул на вас рукой, только удивляется.

— Суровый он всё же. Но ещё более достойный, чем отец.

— Почему же это?.. Нет, вы просто несносны. Снова льстите… С серьёзным видом насмехаетесь над людьми. Скверная привычка!

7

«Луньюй» — одна из канонических конфуцианских книг, якобы составленная учениками Конфуция после его смерти и содержащая запись бесед Конфуция с учениками, бесед между учениками по вопросам морали, этики и норм поведения человека в обществе. Ван Ян-ми в (1472–1529) — китайский учёный-конфуцианец.

8

Эмакимоно («повесть в картинах») — иллюстрации и рисунки с кратким пояснительным текстом, издававшиеся также в виде альбомов: одно из направлений японской средневековой живописи.