Врата

Мешая в очаге дрова, Гидо в свободной руке держал книгу с чёрной обложкой и, улучив свободную минуту, читал. Соскэ поинтересовался, что это за книга, и Гидо сказал ему какое-то мудрёное название. Тут Соскэ пришло на ум, что лучше читать такие книги, чем терзать свой мозг бесплодными размышлениями. Он поделился этим с Гидо, но тот возразил:

— Чтение — вещь вредная. По правде говоря, ничто так не мешает самосовершенствованию, как книги. Читаю я, предположим, какую-нибудь священную книгу и вдруг натыкаюсь на место, которое выше моего разумения. Начинаю строить догадки, и постепенно это входит в привычку. А при самосозерцании, скажу я вам, такая привычка весьма опасна. Размышляешь, и вдруг начинает казаться, что сейчас постигнешь нечто, пока ещё непостижимое для тебя, что вот-вот наступит долгожданное просветление, а в результате попадаешь в тупик. Так что советую вам избегать книг. Но если уж очень захочется, почитайте тогда что-нибудь попроще. Это, по крайней мере, укрепляет дух и придаёт бодрость, хотя с познанием истины не имеет ничего общего,

Слова Гидо привели Соскэ в некоторое недоумение. Он чувствовал себя перед этим молодым монахом совсем глупым ребёнком. Ещё в Киото Соскэ потерял уверенность в себе и с тех пор считал своим уделом серую будничную жизнь. Стремление к карьере было ему чуждо. Но никогда ещё он не чувствовал себя таким беспомощным, как сейчас, стоя перед Гидо. Это открытие грозило окончательно лишить его уважения к себе.

Пока Гидо, загасив огонь в очаге, ждал, когда рис дойдёт, Соскэ умылся у колодца и теперь созерцал видневшуюся прямо перед ним гору, поросшую смешанным лесом. Участок у подножья был расчищен под огород, и Соскэ пошёл взглянуть на него, подставляя мокрую голову прохладному ветерку. Там, в склоне горы, он обнаружил пещеру и остановился, вглядываясь в её тёмную глубину. Когда немного спустя он вернулся, в очаге снова горел огонь, было тепло, в чайнике булькала вода.

— Простите, что заставил вас ждать, но у меня нет помощников. Сейчас будем есть, — сказал Гидо. — К сожалению, не могу угостить вас ничем особенным. Здесь ведь глушь! Но завтра угощу вас ванной.

С чувством признательности Соскэ сел к очагу напротив Гидо. Как только они покончили с трапезой, Соскэ вернулся к себе и снова очутился лицом к лицу с вопросом о том, кем он был до рождения, вопросом довольно странным и лишённым, в сущности, смысла. Соскэ в этом не сомневался, а потому, сколько ни размышлял, ни к чему не пришёл, и вскоре у него пропала всякая охота думать. Он вдруг вспомнил, что ещё не написал жене, обрадовался, что нашлось занятие, достал бумагу и конверт и принялся за письмо. Похвалил тишину и покой, чистый прозрачный воздух, климат, более мягкий, чем в Токио, что, вероятно, объяснялось близостью моря, доброту и любезность монаха, написал, что еда не очень вкусная, а постель не очень чистая. Всё это заняло несколько страниц, в которых не было ни слова о мучительных размышлениях, обостривших неврастению, о боли в ногах, когда приходится подолгу сидеть неподвижно. Наконец-то нашёлся предлог ненадолго покинуть храм. Соскэ наклеил марку и поспешил в город опустить письмо. Тревога за жену, мысли о Ясуи, думы о том, кем он был до рождения, не давали Соскэ покоя, и, побродив немного, он вернулся в храм.

Наступил день, когда Соскэ увидел продавца туши, о котором говорил Гидо. Продавец молча протянул Гидо чашку для риса, получил свою порцию и так же молча сложил руки в знак благодарности. Здесь не полагалось шуметь, даже разговаривать, чтобы не мешать размышлениям, и Соскэ вдруг испытал стыд за своё легкомыслие накануне.

После еды они втроём некоторое время беседовали у очага. Мирянин рассказал, как, предаваясь однажды размышлениям, вдруг задремал, а очнувшись, почувствовал радость, будто достиг просветления. Каково же было его разочарование, когда, открыв глаза, он обнаружил, что это заблуждение и он остался таким, как был. Рассказ его позабавил Соскэ и в то же время принёс ему некоторое утешение. Значит, не он один проявляет непозволительное легкомыслие. Но когда они стали расходиться по своим комнатам, Соскэ вновь почувствовал беспокойство, потому что Гидо сказал:

— Вечером зайду за вами, так что оставшееся время проведите в размышлениях над заданной вам задачей.

Соскэ вернулся в свою комнату с ощущением, будто твёрдые неудобоваримые рисовые лепёшки комом застряли в желудке. Он снова зажёг курительную палочку и принял положенную позу. Мысль о том, что надо приготовить хоть какой-нибудь ответ, не давала покоя, но высидеть до вечера не хватило терпения, и Соскэ не мог дождаться, когда наконец явится Гидо звать его к ужину.

К тому времени, когда солнце стало клониться к западу, Соскэ изнемог не только телом, но и душой. Солнечные блики быстро исчезли с оклеенных белой бумагой сёдзи, а с полу всё сильнее тянуло холодом. С самого утра не было ветра, и деревья стояли не шелохнувшись. Соскэ вышел на галерею и посмотрел на небо, видневшееся за чёрной черепичной крышей. Оно постепенно тускнело, теряя синеву.

19

— Осторожно, — сказал Гидо и стал спускаться по тёмным каменным ступенькам. Соскэ шёл следом. Вечером здесь была кромешная тьма, не то что в городе, и Гидо нёс бумажный фонарь. Когда наконец они спустились, над ними, скрыв небо, сомкнулись деревья, росшие по обеим сторонам дороги. Разглядеть в темноте листья было невозможно, но их густой зелёный цвет, который воображение рисовало Соскэ, словно проникал в каждую складку одежды, и от этого становилось ещё холоднее. Даже фонарь казался зеленоватым и очень маленьким в сравнении с деревьями, представлявшимися Соскэ чуть ли не исполинскими. Его скупой свет выхватывал из мрака серые клочки дороги, тут же исчезавшие во тьме. Вместе с маленьким кружком света двигались тени Гидо и Соскэ,

Они миновали пруд с лотосами и стали подниматься вверх. Соскэ вечером здесь ещё не был и шёл не очень уверенно, раза два даже споткнулся о камни. К дому наставника можно было пройти ещё и боковой дорожкой, но Гидо решил повести Соскэ более удобным, хотя и более длинным путём.

В тёмной прихожей стояло несколько пар гэта. Стараясь не наступить на них, Соскэ вошёл в довольно просторную комнату, где сидело человек шесть-семь, кто в чёрном одеянии, кто в хакама, надетых по торжественному случаю поверх кимоно. Сидели они вдоль двух стен, образующих прямой угол, по обе стороны дверей, одна из которых вела в самое комнату, а другая — в глубь дома. Соскэ поразило суровое бесстрастие и сосредоточенное молчание всех этих людей. Губы их были плотно сжаты, брови сдвинуты. Ни малейшего интереса к окружающим, кто бы ни вошёл. Ничто, казалось, не могло смутить их покоя, они сидели неподвижно, словно изваяния, в этой нетопленой комнате. Зрелище было поистине впечатляющее, более впечатляющее, чем сам этот храм с его холодом; у Соскэ даже мороз пробежал по коже.

Но вот в глубокой тишине послышались шаги, они становились всё громче. Затем из коридора появился монах. Он молча прошёл мимо Соскэ и удалился куда-то в темноту. Тут вдруг из глубины дома донёсся звук ритуального колокольчика.

В тот же момент человек в хакама из грубой материи, сидевший в строгой позе рядом с Соскэ, молча поднялся, прошёл в угол комнаты и сел прямо напротив выхода в коридор. Там на деревянной раме высотой фута в два и шириной в один висело что-то похожее на гонг, очень тяжёлое и массивное. Слабый огонёк освещал его иссиня-чёрную поверхность. Человек в хакама взял с подставки деревянную колотушку, два раза ударил по гонгу, затем поднялся, вышел в коридор и направился в глубину дома. Шаги его постепенно замирали и наконец совсем стихли. Соскэ охватил трепет. Он попробовал представить себе, что делает сейчас человек в хакама, но из внутренних комнат не доносилось ни звука. У сидевших рядом с Соскэ в лице не дрогнул ни единый мускул. Только Соскэ ждал чего-то, что должно было появиться из глубины дома. Неожиданно раздался звон колокольчика и послышались чьи-то шаги. Из коридора показался человек в хакама, он молча вышел из дома и словно растворился в холодном воздухе. Теперь поднялся уже кто-то другой, тоже ударил в гонг и, ступая на пятки, пошёл внутрь дома. Соскэ внимательно наблюдал за тем, что делают остальные, и, сложив на коленях руки, ждал своей очереди.