Страница 82 из 331
В этом монологе сквозило столько не слишком скрываемой ревности, что Скопцов немедленно простил весь яд, тем более что и яд-то был неядовитый; ему только жаль стало, что граф таких тонкостей, наверное, не разглядит. Хикеракли изобразил вялую овацию, но прочие промолчали, дружно впившись глазами в Веню. Тот, к чести его будь сказано, не шевельнулся и не позволил себе чересчур ироничной улыбки; когда он заговорил, почуять в его голосе насмешку было очень непросто:
— Верно ли я вас понимаю, господин Золотце? Вы сейчас… высказываете предположение о том, что это, — Веня аккуратно поднял на ладони бумажного голубя, — моих рук дело?
— Да, — просто и с каким-то несвойственным ему упрямством ответил Золотце.
— По всей видимости, — не меняясь в лице продолжил Веня, — я единственный в Петерберге человек, что был вчера ночью в Людском и о чьей непосредственной деятельности вы ничего не знаете.
За то время, что он говорил, Золотце успел совладать с собой и натянуть почти симметричную маску иронического спокойствия.
— Позволите отчасти стилистический, отчасти фактический совет? Ну, от обладателя романного мышления, — усмехнулся он. — Ежели вы таким вот образом отрицаете свою причастность, это вы зря: штамп. А ежели, вообразим на мгновенье, пытаетесь оставить всем нам пространство для размышлений, то тоже зря. Сюжетные повороты слишком передерживать не стоит — аудитория может и заскучать.
Ответил — впрочем, не на эту реплику, а на давешнюю — вновь очнувшийся граф:
— Мой друг, вы, верно, и в самом деле дурно выспались. Простите великодушно за старого лакея, он невыносим и не поддаётся перевоспитанию, — извинялся он очень искренне. — Не позволяйте же раздражению портить всем нам день.
— Куда уж дальше портить, — пробормотал Валов.
— Просто ты пессимист, Коля, — немедленно влез Хикеракли, — а вот мой день с каждым словом становится только интереснее. Так что вы продолжайте, господа, продолжайте, не стесняйтесь ничуть! И главное, чтобы ненароком не сбиться, не думайте о том, сколько человек наипристальнейше глядят на вашу, гм…
— Catfight, — подсказал Гныщевич.
Золотце засверкал глазами пуще прежнего, Веня же выслушал эти почти оскорбления с достоинством, после чего покаянно склонил голову — вот только в его извинениях искренности не было ни капли:
— Простите, господа, я заигрался. Несколько неожиданно было так скоро услышать прямые обвинения. Простите и вы, господин Золотце, за неуместное кокетство. Вы совершенно правы, и это, — он смял бумажного голубя в пальцах, — дело рук именно моих.
Скопцов не поверил своим ушам. Листовочник наверняка мнил, что действует во благо; сам Скопцов весь день повторял эти слова вовсе не затем, чтобы себя убедить: иного на ум и не приходило. Но применить сию веру к Вене было, наверное, труднее всего — может, из-за театральности его тона, а может, из-за того, как неприятно резанула мысль: он сидел здесь, за столом в «Пёсьем дворе», и ждал их всех — хотел полюбоваться на реакцию!
— Но зачем?! — вскричал Скопцов.
— Зачем? — Веня обернулся к нему с удивлением, в котором будто бы не было притворства. — Но вы ведь все говорите, что нужно что-то менять. Вы всё время только об этом и говорите. Насколько я сумел понять, разговоры сии не с налога начались — не первый день вы твердите, и твердите, и твердите… А я решил наконец-то хоть что-нибудь сделать.
— Но не нападать же на Охрану Петерберга! — Скопцов схватился за сердце. — Зачем, зачем трогать её? В этом нет ничего, кроме опасности!
— Как любопытно, что вы спрашиваете «зачем», а не «за что», — снисходительно и жестоко улыбнулся Веня. — Я не могу сказать, что всерьёз планировал первый шаг. Мне всего лишь показалось, что Охрана Петерберга — самая большая боль этого города.
— Так, господа, это решительно требует выпивки. Пива! — воззвал к кабатчику За’Бэй.
Золотце привстал и не без яда раскланялся — он, мол, и прав оказался, и бесплатное развлечение всем присутствующим раздобыл. Граф несколько ошарашенно созерцал Веню, но молчал.
Скопцов же, наоборот, молчать не мог.
— Простите, но вы, полагаю, не вполне сознаёте… «Боль этого города»? Боль случится, если Охрана решит, что некие настроения следует подавить — и леший знает, какие методы они предпочтут! И это если говорить о системных действиях, а если — знаете, отыскать вас и избить много ума не надо, и безрассудно исключать… Ведь они же тоже люди, они могут обидеться, только их обида куда страшнее нашей!
— Видите, господин Скворцов, — нажим в Венином голосе был выверенным и аккуратным, — даже вы их боитесь. Разве это не доказывает нагляднейшим образом, что я прав?
— Да скажите же ему кто-нибудь! — взмолился Скопцов.
Он ожидал всякого — пусть бы неловкой и некрасивой паузы после своей просьбы, но никак не мог вообразить, что ответ вновь заставит его усомниться в своём слухе:
— Ты прости, но я тебе скажу, — бухнул Валов, — он прав. Прав. Сколько можно пьянствовать по кабакам и рассказывать друг другу, какие мы умные, а Четвёртый Патриархат глупый? Это унизительно, в конце концов! Я согласен с тем, что высказываться надо публично, а за слова свои — отвечать.
— Вот только одно дело — Четвёртый Патриархат, а другое — Охрана Петерберга, которая придёт к тебе домой и твои же ноги совершенно бесславно переломает, — заметил Драмин, — чем и закончится высказывание.
Веня выдохнул короткий смешок.
— Вы не находите, что ноги вам ломает не Охрана Петерберга, а страх перед ней?
Драмин хотел было что-то ответить и ему, но ответ прервал заливистый хохот Гныщевича.
— Quelle absurdité! Сломанные ноги? Боль? Страх? Мальчики мои, не хочу вас расстраивать, но это были всего лишь бумажки. Бумажки, которые давно уже сняли, никто и не заметил! А вы тут всерьёз обсуждаете — со стороны не грех подумать, будто в Петерберге и правда произошёл некий incident, — он хлопнул ладонью по столу и прибавил с неожиданным ожесточением: — Но это чушь и ерунда, о которой через два дня все забудут.
— Я бы не спешил так с выводами, — снизошёл наконец до беседы хэр Ройш, и Скопцов мысленно ухватился за него как за источник здравости. — Пока вы столь любезно исполняли поручение господина Пржеславского, я предпочёл остаться в стенах Академии и понаблюдать за ним самим. У меня нет конкретных сведений, но одно я могу сказать с уверенностью: он вовсе не так спокоен, как пытался представить студентам. Я бы предположил, что до Охраны Петерберга успели дойти либо листовки, либо как минимум весть о них.
Скопцов снова схватился, теперь уже за голову — но, видимо, сегодня мир решил его не щадить.
Дальнейших слов хэра Ройша он бы тоже предугадать не сумел.
— И это хорошо, — сложил пальцы домиком тот. — Хорошо, что так вышло. Не буду кривить душой: прежде я не задумывался, сколь сильно действует на людей изложение в письменном виде слов, которые и без того бесконечно звучат в виде устном. Это ведь довольно абсурдно, не находите? И я полагаю, что крайне расточительно было бы этим не воспользоваться.
— Вы собираетесь и сами стать листовочником? Вы? — не то изумился, не то возмутился Мальвин.
— Мы все собираемся. Повторю за господином Валовым: сколько можно болтать, когда план действий сам находит нас? Вы, Веня, поступили очень мудро, подписав листовку неким названием во множественном числе. «Дети Революции» — звучит глупо, но организованно. Думаю, потому господин Пржеславский и обеспокоился, что ему не нравится идея организованного мятежного кружка. Если же объявятся, скажем, десять кружков, обеспокоится и Городской совет.
— Остальные районы! — подпрыгнул Золотце, и Скопцов почувствовал, как его самого буквально окатило волной неожиданного и в то же время знакомого золотцевского вдохновения. — Многоуважаемый глава Академии, конечно, переживает за Академию и студентов Академии. И он прав, прав — будто мы сами не переживаем, что нас заденет разбирательствами. Но если… если поторопиться, если написать нечто другое и развесить в некоем другом месте, возникнет иллюзия…